- Она заказала суп-пюре из моллюсков по-новоанглийски, - сказал отец, когда я, как был в пальто, опустился у шезлонга на колени и взял его за руку, - а я по-манхэттенски. Когда суп принесли, она сказала: "Что-то мне расхотелось его есть". Я сказал: "Ешь мой, давай поменяемся", но она умерла. Просто подалась вперед. Даже не упала. Чтобы никому не причинить никаких неудобств. Как всегда.
Снова и снова отец рассказывал мне, как до предела прозаично протекала одна секунда за другой перед ее гибелью, а я тем временем думал: "Что же нам делать со стариком?" Случись так, что из этой престарелой четы первым умер бы отец, а не мама, мы бы знали, как о ней позаботиться, к тому же это было бы вполне естественно: именно она была хранительницей прошлого нашей семьи, летописцем нашего детства и зрелости и, как я теперь понял, именно она, ее несуетная энергия, скрепляла семью после того, как мы с братом - а это было не один десяток лет тому назад - уехали из дома. Отец был человеком более трудным, менее обаятельным, да и менее уживчивым; он неукоснительно отвергал с порога, и, по правде говоря, ни в малой мере не задумываясь, мнения, хоть отчасти расходящиеся с предубеждениями, которыми руководствовался. И тем не менее, пока я стоял на коленях и держал его за руку, мне стало ясно, как он нуждается в нашей помощи; неясно было одно - как пробиться к нему.
Своим безумным упрямством - упрямым безумием - он едва не довел маму до нервного расстройства в ее последние годы: после того как в шестьдесят три он ушел на пенсию, ее, некогда увлеченную, самостоятельную домоправительницу, чуть не полностью подавил его мелочный, гнетущий деспотизм. Долгие годы он свято верил, что его жена - само совершенство, и все эти годы не слишком ошибался: мама была из тех рьяных дочерей еврейских иммигрантов, которые подняли домашнее хозяйство в Америке на уровень искусства. (Не вздумайте рассказывать кому-нибудь из членов нашей семьи об уборке- нам досконально известно, что такое настоящая уборка.) Ну а потом отец ушел на пенсию - он работал в одном из крупных отделений "Метрополитен лайф" в Южном Джерси, где управлял штатом из пятидесяти двух сотрудников, - и умело, четко определенные границы обязанностей каждого из них, так способствовавшие успеху брака, постепенно начали стираться - и кем: конечно же им. Ему нечем было себя занять, она была очень занята, а куда ж это годится?
- Знаешь, кто я такой? - грустно поделился он со мной, когда ему исполнилось шестьдесят пять. - Муж Бесси.
А ни по характеру, ни по жизненному опыту всего лишь мужем Бесси быть он не мог. Итак, после года-двух добровольческой службы в ист-оринджском ветеранском госпитале, в организациях "Еврейской взаимопомощи", в Красном Кресте, и поработав - вот до чего дошло - подручным у приятеля, владельца скобяной лавки, он стал начальником Бесси и на этом успокоился, однако мама - так уж сложилось - в начальнике не нуждалась, она была сама себе начальником с тех самых пор, как в 1927 году - тогда родился мой брат - основала совершенно самостоятельно высококлассную компанию по домоправлению и взращиванию детей.
В последнее мамино лето они приехали к нам в Коннектикут на уик-энд, и, когда мы с ней, оставшись одни, пили чай на кухне, она объявила, что подумывает о разводе. Услышав от мамы слово "развод", я был так же ошеломлен, как если бы она грязно выругалась. Впрочем, сокрытые от всех сложные сопряжения совместной жизни отца и матери, трудности, разочарования, преодоление кризисов и впрямь остаются тайной, притом навек, в особенности, наверное, если растешь примерным мальчиком - и одновременно примерной девочкой - в крепкой семье с налаженным бытом. Мало кто осознавал, что мы, сыночки, которых вскармливали грудью и над которыми агукали матери, столь же поднаторевшие, как моя мать, в искусстве взращивания и домоправления, росли также и примерными девочками. Весь долгий и самый восприимчивый период мужчина, которого целый день нет дома, - куда более далекая и мифическая фигура, чем вполне осязаемая женщина необычайной сноровки, крепко-накрепко привязанная - в те годы, когда я рос, - к вкусно пахнущей кухне, где власть ее неограниченна, а авторитет непререкаем.
- Мам, ну подумай сама, - сказал я, - не поздно ли разводиться? Тебе семьдесят шесть.
Но она плакала, притом навзрыд. Это тоже меня ошарашило.
- О чем бы я ни говорила, он не слушает, - сказала она. - Вечно прерывает и заводит речь о чем-то другом. А когда мы куда-нибудь идем, ведет себя и того хуже. Не дает и слова сказать. Сразу затыкает мне рот. При чужих. Совершенно со мной не считается.
- Скажи ему, чтобы он так не поступал, - посоветовал я.
- Это ничего не изменит.
- В таком случае, повтори и, если и на этот раз не подействует, встань и скажи: "Я иду домой". И уйди.
- Ну что ты, сынок, я так не могу. Нет. Я не могу так его оконфузить. На людях.
- Ты же говоришь, что он тебя конфузит. На людях.
- Это совсем другое дело. Мы с ним разные. Ему не снести такой обиды, Филип. Он сломается. Его это убьет.
Через три месяца после ее смерти, в августе 1981 года, я приехал из Коннектикута, чтобы отвезти отца в "Плазу" - жилой комплекс Еврейской федерации в Уэст-Ориндже: мы собирались посмотреть там квартиры для пенсионеров и престарелых. Поселиться в этом комплексе отцу присоветовал старинный приятель моего брата, адвокат из Нью-Джерси, член совета директоров Федерации. Он сказал, что поможет отцу получить - если тот захочет - квартиру в "Плазе" без проволочек. Обитатели "Плазы" жили отдельно в двух- и трехкомнатных собственных квартирах, но при этом в тесном общении: каждый, без исключения, вечер сходились на ужин в столовую - ужин им готовили - и имели свободный доступ во всевозможные кружки в "Y" по соседству. Уэст-Ориндж по-прежнему оставался одним из самых приятных ньюаркских пригородов, а "Плаза", судя по описаниям, располагалась на зеленом склоне с видом на оживленную улицу всего в нескольких минутах ходьбы от торгового центра и от синагоги Б'най Абрахам, которую, как и "Y", перевели из хиреющего Ньюарка, и теперь она служила старикам не только синагогой, но и культурным центром. В общем, мне показалось, что в "Плазе" отец не будет испытывать недостатка в общении, и я надеялся, что, осмотрев "Плазу", он, глядишь, и переберется туда. Если же он и дальше будет торчать один как перст в своей элизабетской квартире, то, не ровен час, в самом прямом смысле умрет от тоски. Питался он, даже когда садился за стол и ел, преимущественно вареными сосисками и консервированными бобами, и, если я звонил ему посреди дня, нередко оказывалось, что он или спит, или льет слезы.
Заехав за ним в тот день, я понял, что он сидел в одиночестве и плакал. Не исключено, что он плакал с тех самых пор, как проснулся; и не исключено, что проплакал всю ночь напролет. Он провел несколько недель у нас в Коннектикуте - сначала в июне, потом в июле, и мне показалось, что он справился с самыми острыми приступами тоски, но, оставшись в квартире один, без мамы, снова загоревал, и горе его было безутешным. Стоял прелестный августовский денек, но он сидел в комнате с опущенными шторами, не зажигая света. Я заметил, что, хотя одежда на нем чистая, одет он нелепо - можно подумать, проснувшись, он напялил на себя первое, что подвернулось под руку. Я спросил, что он ел на завтрак, и он ответил:
- Ничего не ел. Что-то ел. Не помню.
- Я привез тебе подарок. - Включил свет и показал ему пластиковый пакет. - Тебе всегда хотелось это иметь. Закрой глаза.
К моему удивлению, он послушно, как ребенок в ожидании подарка, закрыл глаза, но на лице его не появилось и тени улыбки.
- Смотри, - я вынул из пакета ерш для уборной и бутылку лизола, купленные три часа назад в коннектикутском универмаге. Купил я также и пузырек двухмиллиграммовых таблеток валиума. Мне хотелось отучить его от пятимиллиграммовых таблеток, которые я же ему и привез: после смерти мамы он мучился бессонницей. - Ну же, - сказал я. - Я научу тебя одной штуке - в твоей школе на Тринадцатой авеню тебя такому не учили.
Он прошел вслед за мной в ванную, где на проволочных плечиках сушились огромные трусы, и я показал ему, как драить унитаз.
- Если уж ты во что бы то ни стало решил обходиться без уборщицы… - начал было я, но он резко оборвал меня.
- Я что, буду платить уборщице, раз отлично справляюсь сам? Я проснулся в пять и принялся пылесосить. Когда мама умерла, я обещал, себе обещал, что здесь будет такой же порядок, как при ней. - На этих словах он снова расплакался.
В гостиной я дал ему пузырек с двухмиллиграммовыми таблетками валиума и сказал, чтобы в случае бессонницы он принимал по одной такой таблетке, а все другие спустил в унитаз. Он сразу согласился, хотя прежде становился на дыбы, даже если ему предлагали принять аспирин. Однако когда я напомнил, что в час нам надо быть в "Плазе", он заартачился. Сказал - и вполне категорично, - что ему это ни к чему.
- Какого черта, - сказал он. - Мне и здесь хорошо. У меня все хорошо.
- Неужели?
- Какого черта, Фил… Не хочу я туда ехать.