Двумя рядами впереди нас сидела компания, с которой отец познакомил меня утром в бассейне: отошедший от дел фабрикант купальников с женой, импортер чая и кофе с женой и недавно овдовевшая дама, в прошлом администратор нью-йоркского магазина, - ее-то отец и предназначал в приятельницы Биллу Веберу. Они обернулись к нам и, пока мы занимали места, поприветствовали нас. Пожалуй, только наши три места в последнем из примерно пятнадцати рядов пустовали. Перед рядами стояли полукругом четыре пюпитра и четыре стула, поодаль, ближе к двери, - длинный накрытый стол. Там уже расставили затянутые пленкой тарелки с печеньем и кусками торта. По окончании отчета президент клуба поздравил председательницу с успехом кампании. Президент - франтоватый, загорелый мужчина лет семидесяти, как мне сказали, страстный игрок в гольф, в прошлом преуспевающий фабрикант кожаной галантереи, - уйдя на пенсию, стал валютным дилером в "Меррил Линч" и нажил еще одно состояние, управляя своим капиталом. Президент сказал:
- Дамы и господа, прежде, чем начать концерт, хочу сказать: только что к нам присоединился один молодой человек, которого я хотел бы вам представить. Молодой человек, прошу вас, встаньте.
Через год мне должно было исполниться пятьдесят, но так как он указал на меня, я встал.
- Дамы и господа, это Филип Рот, писатель, сын Германа Рота.
Зал приветствовал меня не более и не менее горячо, чем председательницу "Маца-фонда", и, сделав залу ручкой, я сел.
Президент меж тем сказал:
- Мистер Филип Рот, вы разрешите задать вам вопрос?
Я улыбнулся и, привстав, сказал:
- Нет-нет, прошу вас, никаких вопросов. Я здесь в гостях.
- Всего один вопрос. Не расскажете ли вы нам - хотя бы немного - о вашем отце.
- Спросите отца, - сказал я, положив руку отцу на плечо, - и, уверяю вас, он расскажет обо всем, что вас интересует. А скорее всего, и о многом другом.
И отца, и его друзей за два ряда от нас, я распотешил. Отошедший от дел фабрикант купальников обернулся к нам и сказал:
- Герман, а сынок-то тебя раскусил.
Днем, в бассейне, он иронически именовал отца не иначе как "командир комплекса" и тогда же, пока отец плавал, поделился со мной:
- Ваш отец - живая душа, он один может нас расшевелить.
- И еще я хочу вас спросить… - начал было президент.
Я прервал его.
- Не трудитесь задавать вопросы. Я пришел послушать музыку - только и всего. Пусть музыканты начнут! - и, еще раз сорвав аплодисменты, сел.
Билл - он сидел рядом - подмигнул мне и с гордостью прошептал:
- Здорово ты им объяснил что к чему.
- Ты же меня знаешь, Билл, я умею говорить с народом.
- Филип, мальчик мой, - Билл взял меня за руку и не выпустил ее даже, когда музыканты заняли места и начали настраивать инструменты.
Билл держал мою руку не потому, что ему казалось, будто мне все еще семь лет, а потому, что знал меня с семи лет и имел право держать меня за руку, сколько бы лет ни прошло с тех пор.
За следующие полчаса я наконец понял то, чего не вполне понимал, когда слушал самого Перельмана или Йо-Йо Ма: сколько мышечных усилий требует игра на струнном инструменте. В середине первой же части я стал опасаться, что для альтиста это выступление добром не кончится. Альтист - крупный, кряжистый, с суровым, непроницаемым лицом, лет под восемьдесят - по мере того, как музыка становилась все более страстной, все больше бледнел и задыхался. Игра музыкантов вызывала в равной мере испуг и восхищение: впечатление было такое, как если бы четверо стариков пытались вывязить машину из грязи, и, хотя гайдновский струнный квартет в их исполнении далеко не всегда можно было узнать, когда первая часть закончилась, зал разразился аплодисментами, друзья музыкантов кричали: "Браво! Браво!", а половина зала поднялась и потянулась к столу с угощением.
- Нет! Нет! - закричал президент, вскочил со своего места в первом ряду и обернулся к залу: - Погодите! Концерт еще не кончен.
Музыканты вытерли пот, перевернули ноты - терпеливо ждали, пока публика рассядется и утихомирится. Вторая часть едва началась, а дамы уже защелкали замками сумок, пары стали переговариваться. Прямо передо мной хорошо одетая старушка - у ног ее стояла палка, на коленях лежала аккуратная стопочка счетов - под сурдинку выписывала чеки, затем подкалывала каждый чек к соответствующему счету и вкладывала в конверт. Она прихватила и рулончик марок. Все лучше, чем оплачивать счета в одиночестве.
Билл - он все еще держал меня за руку - прошептал мне на ухо:
- Филип, такая музыка не по ним.
- Пожалуй, ты прав, - сказал я.
- Им бы что-нибудь из Виктора Герберта, что-нибудь из Гершвина - кларнет, гобой, валторна. А так, что они слышат - только визг скрипки.
Дважды, ближе к финалу, кое-кто из публики - и таких было немало - счел, что концерт окончен, и дважды тех, кто двинулся к столу с угощением, председатель призывал к порядку и возвращал на места, но, когда вдохновенный финал наконец-то и в самом деле отзвучал, зал аплодировал музыкантам стоя, и я понял, что они в не меньшей мере поздравляют себя за проявленное терпение, чем музыкантов за выносливость. То, как благодушно и дисциплинированно публика возвратилась на свои места и высидела весь концерт, вызвало в моей памяти воспоминание детства: так прихожане высиживали службу в синагоге, когда чтение Торы заканчивалось, а служба, слова которой им непонятны, длилась и длилась, но они все сидели и сидели чинно, благородно - из уважения. Разумеется, были и такие, кто сидел в синагоге часами, потому что хотел слушать и слушать, но, судя по всему, музицирование в Галахад-холле этих чувств не вызывало.
Президент клуба, переходя от одного исполнителя к другому, пожал каждому руку - скрипач к этому времени не то что руки, головы не мог поднять, и меня не покидала мысль, что к нему не худо бы позвать врача, но тут президент обратился к публике и, взмахнув рукой, призвал нас аплодировать еще громче.
- Так, так, дамы и господа. Любому художнику, независимо от того, кто он, необходимо знать, понравился ли он. Так давайте же покажем музыкантам, как они нам понравились!
- Браво! Браво! - аплодисменты перешли в овацию, причем бурную, чего от этой угасшей публики никак нельзя было ожидать, но они, видно, почувствовали такое облегчение, точно их освободили из заключения. Громче всех хлопали те, что первыми потянулись к столу с угощением и окружили его двойным кольцом. - Браво!
Шум затих только тогда, когда президент торжественно объявил:
- Дамы и господа! Дамы и господа! Спешу вас обрадовать! Сейчас музыканты сыграют на бис!
Я опасался, что публика взбунтуется. Опасался, что в музыкантов полетят тарелки. Опасался, что кто-нибудь в сердцах растопчет виолончель. Ничего подобного, здесь собрались хорошие люди: они прожили долгую жизнь, вынесли свою долю испытаний, евреи - они родились еще в те времена, когда даже самые темные их соплеменники относились к учености с благоговейным трепетом и преклонялись перед каждым, кто выбирал скрипку со смычком, а не гоп со смыком. И как ни тягостна была для них такая перспектива, ничем не выдали своей досады и в который раз вернулись на свои места, многие при этом унесли с собой чашки кофе и тарелки с тортом и поместили их на коленях или на полу, а тем временем жена первой скрипки, миниатюрная седовласая женщина, покинула свое место в первом ряду и решительно села за рояль - он стоял сбоку от музыкантов. У скрипки, виолончели и второй скрипки вид был хуже некуда, но первая скрипка, человек невероятной для своего возраста выносливости, на пару с женой сыграл дуэт Фрица Крейслера. Скрипач, встречаясь с женой глазами, улыбался ей, и женщины вокруг меня оборачивались друг к другу и с придыханием шептали:
- Как он смотрит на жену.
Отец гайдновский квартет почти целиком проспал, но, когда страстный крейслеровский дуэт подошел к концу, вскочил и, присоединясь к общему хору, сказал:
- Прекрасно! Просто прекрасно!
- Герман, - сказал Билл - он с трудом поднялся со стула, - ты же чуть не умер со скуки.
- Что тебе сказать, музыку я не люблю. Но играли они прекрасно.
- Ничуть не прекрасно, Герман, - горестно сказал Билл. - А ужасно. Джек Бенни и тот играл лучше. Я иду к себе.
- Да ты что, Билл. Опять за свое? Опять хочешь засесть с мороженым перед телевизором? Смотри, здесь Эстелл, - и он указал на администратора: она оживленно разговаривала с женой первой скрипки, та все еще сидела за роялем и, хотя никто не слушал ее, что-то наигрывала. Публика боялась слушать. Она даже не стала аплодировать, когда крейслеровский дуэт окончился: боялись, что за ним последует продолжение.
- Поговори с Эстелл, ну что тебе стоит? - упрашивал отец Билла.
- Герман, я поднимаюсь к себе.
- Билл, ты же взрослый человек, тебе восемьдесят шесть - ты что, не можешь поговорить с женщиной?
Но Билл, помахав мне рукой, направился к столу с угощением - хотел унести, завернув в салфетку, кусок торта и съесть его с мороженым, пока будет смотреть матч.