Сборник историй о людях, не оставивших особого следа, но у которых была хоть одна интересная черта или история. Мы видим парализованного человека, который не забывал ничего; жуткий шрам от сабли на лице следующего героя; человека, идущего на смерть ради своего дела; убийства по древнему ритуалу; автора жизнеописания Иуды; человека, терпеливо ждущего, чтобы отомстить; странную секту; горожанина-интеллигента, выходящего на ножевой бой.
У каждого человека есть интересная история. Некоторые Борхес рассказал нам.
Содержание:
Предисловие 1
Фунес, чудо памяти 1
Форма сабли 3
Тема предателя и героя 4
Смерть и буссоль 5
Тайное чудо 7
Три версии предательства Иуды 9
Конец 10
Секта Феникса 11
Юг 12
Примечания 13
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
ВЫДУМКИ
Предисловие
Произведения, включенные в эту книгу, если и исполнены чуть менее неуклюже и грубо, все же не слишком отличаются от тех, что составляют предыдущую. Быть может, два из них заслуживают скупого комментария: "Смерть и буссоль" и "Фунес, чудо памяти". Второй из этих рассказов представляет собой разросшуюся метафору бессонницы. Действие первого, несмотря на германские и скандинавские имена персонажей, разворачивается в Буэнос-Айресе - неком Буэнос-Айресе из сновидений: извилистая Рю-де-Тулон - Пасео де Хулио; вилла "Трист-ле-Руа", отель, где Герберт Эш обрел, вероятнее всего, так и не прочитанный им Одиннадцатый Том иллюзорной энциклопедии. Уже отредактировав этот текст, я вдруг подумал о том, что было бы вполне разумным расширить охватываемые им время и пространство: месть могла бы передаваться по наследству из поколения в поколение, назначенные сроки - исчисляться годами, если не столетиями. Первая буква Имени могла быть произнесена в Исландии, вторая - в Мексике, третья - где-нибудь на Индостане. Может быть, мне стоит добавить, что в хасиды принимали лишь святых, а четырехкратное человеческое жертвоприношение с целью обретения четырех букв, составляющих Имя, - не более чем вымысел, легенда, подсказавшая мне форму моего повествования?
Постскриптум 1956 года. К этой серии я решил прибавить еще три рассказа: "Юг", "Секта Феникса", "Конец". За исключением одного персонажа - Рекабаррена, - чья статичность и пассивность служат для создания контраста, ничего или почти ничего не было привнесено мною в краткую цепочку событий, разворачивающихся в последнем из них: все, что в нем есть, находится в скрытом виде в одной очень известной книге, и я оказался первым если не в том, чтобы извлечь оттуда то, что требуется, то хотя бы в том, чтобы открыто заявить об этом. Аллегория Феникса позволила мне взяться за проблему намека, обозначения некой общей Тайны тем неверным, медленным и постепенным способом, который в конце концов оказывается единственно безошибочным. Насколько удача сопутствовала мне в этом деле - я не знаю. Что касается "Юга", быть может лучшего моего рассказа, - я ограничусь лишь одним предупреждением: его можно читать как простое описательное повествование неких событий, а можно - и по-другому.
Шопенгауэр, Де Куинси, Стивенсон, Маутнер, Шоу, Честертон, Леон Блуа - вот тот разношерстный список авторов, чьи произведения я не устаю перечитывать. В фантазии на темы богословия, озаглавленной "Три версии предательства Иуды", я полагаю, можно будет проследить опосредованное влияние последнего из них.
Х.Л.Б.
Буэнос-Айрес, 29 августа 1944
Фунес, чудо памяти
Я его помню (я не вправе произносить это священное слово, лишь один человек на земле имел на это право, и человек тот скончался) с темным цветком страстоцвета в руке, видящим цветок так, как никто другой не увидит, хоть смотри на него с утренней зари до ночи всю жизнь. Помню его бесстрастное индейское лицо, странно далекое за белеющей сигаретой. Помню (так мне кажется) его тонкие руки с гибкими пальцами. Помню рядом с этими руками - мате с гербом Восточного берега, помню на окне желтую циновку с каким-то озерным пейзажем. Отчетливо помню его голос - неспешный, неприязненный, с носовым тембром, голос исконного сельского уроженца, без нынешних итальянских свистящих. Видел я его не более трех раз, последний - в 1887 году… Я нахожу очень удачным замысел, чтобы все, кто с ним встречался, написали о нем; мое свидетельство, возможно, будет самым кратким и наверняка самым скудным, однако по беспристрастию не уступит остальным в книге, которую вы издадите. Будучи жалким аргентинцем, я неспособен расточать дифирамбы - жанр обязательный в Уругвае, когда темой является уругваец. "Писателишка", "столичный франт", "щелкопер"! Фунес не произнес этих оскорбительных слов, но для меня совершенно очевидно, что в его глазах я был представителем этого ничтожного сорта людей. Педро Леандро Ипуче писал, что Фунес был предшественником сверхчеловека: "Некий самородный, доморощенный Заратустра"; спорить не стану, но не надо забывать, что Ипуче - его земляк из Фрай-Бентоса и страдает неисправимой ограниченностью.
Первое мое воспоминание о Фунесе очень четкое. Я вижу его в сумерки мартовского или февральского дня восемьдесят четвертого года. В том году отец повез меня на лето в Фрай-Бентос. Вместе с кузеном Бернардо Аэдо мы возвращались из усадьбы Сан-Франсиско. Ехали верхом, распевая песни, но не только это было причиной моего счастливого настроения. После душного дня небо закрыла огромная грозовая туча аспидного цвета. Ее подгонял южный ветер, деревья уже буйствовали; я боялся (и надеялся), что проливной дождь застанет нас в открытой степи. Мы как бы гнались взапуски с грозой. Вскоре мы скакали по улочке, пролегавшей между двух очень высоко поднятых кирпичных тротуаров. Вдруг стемнело, я услыхал наверху быстрые и словно крадущиеся шаги; я поднял глаза и увидел парня, бежавшего по узкому красному тротуару, как по узкой красной стене. Помню шаровары, альпаргаты, помню сигарету, белевшую на жестком лице, - и все это на фоне уже безгранично огромной тучи. Бернардо неожиданно окликнул его: "Который там час, Иренео?" Не взглянув на небо, не останавливаясь, тот ответил: "Без четырех минут восемь, дружок Бернардо Хуан Франсиско". Голос был высокий, насмешливый.
Я человек рассеянный, и вышеприведенный диалог не привлек бы моего внимания, если бы кузен не повторял его потом, движимый (как я полагаю) своего рода местным патриотизмом и желанием показать полное свое безразличие к насмешливому величанию его всеми тремя именами.
Он рассказал, что повстречавшийся нам парень - это Иренео Фунес, известный своими странностями - например, тем, что он ни с кем не дружит и всегда точно знает, который час, как по часам. Он добавил, что Фунес сын здешней гладильщицы Марии Клементины Фунес и что одни говорят, будто его отец - врач с солильни, англичанин О'Коннор, а другие называют укротителя лошадей или мясника из департамента Сальто. Живет он со своей матерью на окраине, за усадьбой "Лавры".
В годы восемьдесят пятый и восемьдесят шестой мы проводили лето в Монтевидео. В восемьдесят седьмом снова поехали в Фрай-Бентос. Я, естественно, стал расспрашивать о всех своих знакомых и наконец дошел до "хронометрического Фунеса". Мне ответили, что его сбросил наземь необъезженный конь в усадьбе Сан-Франсиско и теперь он парализован - похоже, навсегда. Вспоминаю странное ощущение чего-то магического при этой вести: единственный раз, когда я его видел, мы ехали на лошадях из Сан-Франсиско, а он бежал поверху; сам факт, сообщенный устами кузена Бернардо, очень походил на сон, сложившийся из уже прожитых фрагментов. Мне сказали, что Фунес не встает с постели, все лежит и глядит на кактус во дворе или на какую-нибудь паутину. Вечером он разрешает подвинуть себя к окну. Гордыня его доходит до того, что он притворяется, будто постигшая его беда оказалась для него благотворной… Я дважды видел его за оконной решеткой, которая словно подчеркивала его положение вечного узника; в первый раз он сидел неподвижно с закрытыми глазами; во второй тоже был неподвижен, но сосредоточенно смотрел на душистый стебель сантонины.