Сразу же за палатками поднимался широкий сруб. Зимовщики настаивали строить избу временную, лес не шкурить и пазов не вырубать. Однако после недолгого спора с ними Худяков пришел к Пухову и заявил:
– Если твои эти… не будут слушаться – я избу рубить не буду…
И сердито засопел.
Короче, зимовщикам пришлось и бревна шкурить, и подгонять их друг к другу, будто избу на век строили. Худяков сам зарубал углы, заставлял вертеть бревно и так и эдак, пока не находил нужную плоскость, затем стелил мох, укладывал. Мы уходили на профиль – топоры уже стучали; возвращались, ужинали – Худяков все торчал на срубе.
– Иди есть! – звал его Гриша. – А то вылью собакам!
– Выливай, – отмахивался тот.
Гриша складывал первое и второе в одну посудину, ставил повыше, чтобы не достали собаки, и шел в палатку. Худяков потом ел у себя в шалаше, уже впотьмах, а разговаривал с собаками.
– Чо, Шайтан, глаза таращишь? – добродушно спрашивал он. – Устал на цепи-то сидеть, брательник? Ничо, стемнеет – отпущу… Я тоже тут с вами как на цепи…
Или вдруг отмахивался от суки, шикал на нее, иногда коротко и глухо смеялся:
– Чего лижешься-то! Чего?.. Эх ты, баба есть баба, все бы тебе лизаться…
Я давно уже снял замок со склада со взрывчаткой и не просыпался по ночам. Иногда посмеивался над страхами Гриши, который многозначительно хмыкал – дескать, поживем – увидим. Осенью мне надо было отсылать контрольные работы по трем предметам, и я каждый вечер сидел до двенадцати. Гриша по-прежнему не ложился без меня спать, сидел на своем ящике, курил, вздыхал, ерзал. Однажды ему, видимо, надоело глядеть мне в спину, и он уверенно сказал:
– Слушай, Мельников, бросай ты свою учебу. Давай лучше поговорим. Все равно иностранным собкором тебе не быть.
– Почему? – рассмеялся я. – Ты что, пророк?
– Эх, Витька… – вздохнул Гриша. – У тебя мозги не те, хоть в голове масло есть… Чтоб за границей работать, надо иметь четкий, правильный и сухой… да, сухой! ум, понял? Без сырости. А у тебя в голове такого намешано – винегрет…
– Поваром я успею стать, – съязвил я, – как некоторые, знающие английский…
– Салага ты, – беззлобно бросил Гриша, – Хошь, я тебе сейчас такое покажу…
Он встал с ящика, поставил его на ребро и взял топор. Но потом кинул его в угол и отвернулся.
– Пошел ты, знаешь, куда?.. – проворчал он и, раздевшись, лег спать.
Через неделю, как приехали зимовщики, Гриша, обычно вставший раньше всех, влетел в палатку, разбудил меня и сказал:
– Худяков сбежал! Беги, проверяй склад!
– Как… сбежал? – не понял я. – Куда?
– А черт его знает! Я продсклад уже проверил. Нету пяти килограмм сухарей и пачки сахара. Понял? Ушел с собаками. В шалаше ни ружья его, ни мешка…
– На охоту, поди, – предположил я.
– Черта, на охоту! На охоту он мешок не берет.
Я вышел на улицу и сначала заглянул в шалаш Худякова. Спального мешка, который ему выдали в партии, не было. У входа сиротливо торчал кол, наполовину перегрызенный клыками. Я побежал к складу взрывмате-риалов. Там все было на месте. Дверь закрыта на палочку. В начатом ящике патроны не тронуты. Остальные ящики были с заводскими пломбами.
На завтрак Гриша подал битых Худяковым рябчиков.
– Ешьте, – буркнул он, – теперь не скоро дичь увидите…
– Кстати, а где Худяков? – спросил Пухов.
– Ушел, – отрубил Гриша. – И спальник казенный уволок…
После завтрака кто-то из зимовщиков сбегал в избу Худякова, но его и там не оказалось. Его ждали вечером, ночью, но напрасно. На следующее утро Пухов начал ругаться.
– Зима на носу, изба не готова, – выговаривал он зимовщикам. – А этот… куда-то сбежал.
Через три дня, так и не дождавшись Худякова, зимовщики начали строить избу сами. Шесть недостающих рядов уложили в один день и приступили к перекрытию. Их псы, видя, что драться больше не с кем, стали грызться между собой, однако собачьи скандалы проходили вяло и скоро утихли. Собаки разбрелись кто куда, а один кобель, худой и вовсе не драчливый, вдруг зачах, перестал жрать и только поскуливал, лежа в срубе. Ладецкий посмотрел ему в пасть, в глаза и, подозвав хозяина, сказал:
– Ну все, дружок, иди расстреливай его. Чумка.
Кобеля расстреляли и закопали в одном из подполов Плахино. Через день чумка обнаружилась еще у двух собак. Зимовщики забеспокоились. Дули в глаза псам сахарную пудру, поили отварами, прогоняли трех еще здоровых на вид кобелей в тайгу искать траву, но собаки скулили, жались к людям и одна за другой чахли.
– Ну только вернется эта сволочь! – грозили они Худякову. – Мы ему устроим! Можно ведь было сказать, что чумка у собак началась. Нет, паскуда, только своих спасает…
– Если заболели – говорить поздно, – одергивал их Ладецкий. – Правильно сделал, что своих увел. Может, и спасет…
Пухова их ненависть к Худякову волновала больше всего.
– Мужики! – призывал он. – Бросьте шуметь. Знаете же, что за болезнь. Всех собак косит – стоит одной заболеть. Не он – вы ее сюда завезли…
– Ты что, защищаешь его? – возмущались зимовщики. – Нашел кого защищать!
– Да мне плевать на ваших собак! – резал Пухов. – Вам же зимовать вместе, постреляетесь из-за барахла…
Худяков пришел через две недели. Худой, обросший, грязный. На лице одни глаза сверкают. Собаки не лучше – ветром качает, переболели, но выжили. Шайтан пришел сам, суку Худяков принес на руках. Сразу же к Пухову.
– Дай корма. Крупы, тушенки, сгущенного молока… Зарплаты мне не надо…
– А чем я людей кормить буду? – взвился начальник. – Где-то полмесяца прогулял, а теперь – дай!
– Мне должны завезти продукты, – сказал Худяков. – Перед ледоставом обещали… Дай! Верну… Собаки сдохнут – мяса не добуду. Лицензии твои пропадут…
Зимовщики встали на дыбы: не давай! Мяса сами добудем! Петлями ловить можно! Однако Пухов пошел на склад, открыл дверь и бросил:
– Бери…
Худяков не спеша снял с веревки мешок, прошел в склад, насыпал несколько килограммов гречки, бросил поверх нее банок десять тушенки, несколько пачек сухого молока, сахару и яичного порошка, небрежно вскинул мешок на плечо и, уходя, сказал:
– За мной не станется… Если хотите – шкуру могу отдать, есть у меня одна…
– Избу кончать надо, – ответил Пухов. – Мужики неделю со стропилами возятся…
Худяков развел костер возле своего шалаша, повесил ведро над огнем и стал варить собакам пищу. Шайтан тянулся мордой к хозяину, беззвучно выл, страдальчески морщил нос. Муха лежала неподвижно и смотрела перед собой слезящимися глазами. Я не выдержал, взял на кухне несколько теплых еще оладий и подошел к собакам. Худяков стрельнул в меня красными, воспаленными белками глаз, однако смолчал. Шайтан поймал оладышек на лету и, не жуя, проглотил. Сука долго обнюхивала, переворачивала лепешечку с боку на бок, затем тихонько стала есть, отгрызая кусочки коренными зубами.
– Как ни говори, а баба все-таки слабее, – проговорил Худяков. – А оттого и жальче ее…
Он разлил варево по мискам, остудил в луже и поставил перед собачьими мордами. Собаки неторопливо, без жадности ели, а он сидел на земле между ними и гладил поникшие, облезлые холки.
– Говорят, хорошо кровью отпаивать, – вздохнул он, – да сохатого без собак не возьмешь…
– Сам бы поел, – предложил я.
Худяков промолчал, тряхнул головой и встал. Через минуту он был около недостроенного дома с топором. Зимовщики сидели на матице и курили.
– Слазь, – бросил Худяков. – Давай снимать стропила и эти неошкуренные венцы. Не пойдет так…
– Не тебе жить, – сказал один из зимовщиков по фамилии Прохоров. – Нам и так пойдет. Прораб нашелся…
– Мне строить! – гулко выкрикнул Худяков и с маху всадил топор в бревно. – Слазь, говорю!
Мужики слегка растерялись:
– Я в такой избе жить не буду, – вмешался я. – Ее за сутки не натопишь.
– Ты погляди! – изумился Прохоров. – Сколько защитников у него появилось. Ты бы, сострадатель, не разгуливал барином, а бревна бы поворочал.
Зимовщики молча, с остервенением начали разламывать все, что недавно с таким старанием сооружали. Ухали на землю бревна, трещали жерди стропил, сыпался песок, которым успели засыпать потолок. Через час сруб выглядел таким, какой был до "побега" Худякова. Я пытался помочь, но чувствовал себя лишним. Однако не ушел, пока не кончился разгром. Чувствовал, Худякову в этот момент очень нужна поддержка. Какая угодно, только бы хоть один человек в партии был неравнодушен к нему, поддакнул, согласно кивнул головой. Отчасти я лицемерил, но то было благородное лицемерие.
Пухов, увидев разрушенный дом, за голову взялся.
– Ты что? – ошалело тянул он. – Соображаешь? Через неделю зима ляжет!
Ровно через неделю зима не пришла, но дом был готов. Вместо недостающих шести венцов положили восемь. Покрыли рубероидом двускатную, высокую крышу, окосячили окна и двери, вставили рамы, которые Худяков откуда-то приволок ночью. Он работал от темна до темна без перекуров. Убегал на несколько минут к собакам, кормил их, поил и снова хлопотал около избы. Зимовщики, вначале скрипевшие зубами при виде сумасбродства Худякова, под конец начали бросать:
– Покури, прораб, чего жилы рвешь…
Гриша, забывший о своих подозрениях, вечером сидел за моей спиной, топил железную печку и недовольно бурчал:
– Ведь и не жрет почти ничего. Жижку выпьет через край и побежал. Загнется еще чего доброго, отвечай за него…