Сергей Антонов - Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове стр 6.

Шрифт
Фон

- А ты не рассердишься на меня?

- Нет, Люба. Я ни за что на тебя не смогу рассердиться.

- Дело в том, Сеня, что это у тебя не настоящее. У тебя есть что-то на сердце, что ты прячешь от меня, да и от себя… Ты не любишь меня…

Я спохватился, что подслушиваю, и отошел от окна. Выступление, видимо, было подготовлено, и между Любой и Семеном шел теперь разговор, который не стоило прерывать. Я сел на ступеньку крыльца и стал ждать, когда выйдет Люба.

Ярко светила луна. Пустынная деревня была видна из конца в конец, не хуже чем днем. На дороге лежали изломанные в колеях тени телеграфных столбов. Напротив, за полуоткрытой калиткой виднелась часть двора: белая земля, тележные переда у сарая. Возле ворот росла осина, и на суку ее висел тяжелый вагонный буфер. Было неподвижно и тихо. Даже провода не гудели.

Так я просидел несколько минут. Вдали показался человек в черном костюме, шагающий со стороны Синегорья. Когда он приблизился, я узнал того самого паренька Гришу, который проверял мои документы. Не замечая меня, он торопливо прошел мимо, поднялся на крыльцо какой-то избы и постучал. Грише открыли, и он скрылся в сенях.

- Нет, ты меня не обманываешь… - донеслись слова Любы, подошедшей вплотную к окну. - Ты стараешься верить… Даже чересчур стараешься верить. А знаешь почему? Потому, что тебе надоело одному. Ты, наверное, думал: "Долго ль одному жить? Чего ждать?" Думал так?

Семен что-то ответил.

- Значит, думал. Я почувствовала это в первый вечер. Когда мы с тобой шли из Игнатовки. А мне, Сеня, мало этого. И тебе мало.

Семен подошел к окну и спросил:

- А ты меня любишь?

- Не знаю, - ответила Люба. - Ты не сердись. Это не значит: "не люблю". Это честно - не знаю. От тебя зависело, чтобы я говорила яснее.

Они отошли в глубь комнаты, и снова вое стихло. На улице снова появился Гриша и пошел обратно, но уже гораздо медленнее. Поравнявшись со мной, он поздоровался и спросил, не видел ли я Наташу.

- Вчера с ней уговорились идти ко мне радио слушать, - сказал он, - а дома ее нет… У вас там, где вы живете, линоксиновые трубочки для изоляции не продаются? Не знаете? У нас их и вовсе не достать. Интересно, куда она подевалась?

Гриша сел рядом со мной и грустно вздохнул. Некоторое время мы молчали.

- Да ведь она, наверное, здесь, у Семена! - вдруг радостно воскликнул Гриша и хлопнул себя ладонью по колену. - Они же там речь составляют!

Он бросился к окну, и лицо его разочарованно вытянулось. В свете падающего из окна луча я разглядел, что Гриша одет необычно нарядно. На нем был длинный модный пиджак и шелковый галстук, затянутый так туго, что концы воротничка торчали.

- Там ее нет, - сказал он, вернувшись. - Там только Любка с Семеном.

Он долго размышлял, уставившись на свои ботинки, и казался таким же неподвижным, как калитка, как все вокруг, усыпленное лунной ночью.

- Да ведь она в Игнатовке! - протяжно проговорил он наконец, словно утешая не себя, а меня. - У них там семинар сегодня. И как я не догадался!

Он весело достал коробку "Казбека", распечатал ее ногтем, сунул в рот папироску и похлопал себя по карманам. Спичек у него не оказалось. Не было их и у меня. Гриша махнул рукой и сунул папиросу за ухо.

- Очень просто. Она в Игнатовке, а я голову ломаю. Вот всегда… - Он оборвал фразу и прислушался.

Издали, из поддубенского леса, доносилось пение.

Вдоль деревни тянулась полоса деревьев, прикрывающая Поддубки с северной стороны от ветра. Рощица шла сразу за избами, подступала к огородам, словно обнимала деревню у околиц, и была такая узкая, что ночью сквозь деревья просвечивали огни изб. Но в этих безлесных местах и такие поросли были редкостью, и когда еще во время войны невесть откуда в рощицу забрел волк, поддубеицы совсем загордились и стали всерьез называть небольшую полоску деревьев лесом. Они любили свой лес и знали наперечет все березки и сосенки. Матери пугали детишек лесовиком, учительница водила туда своих питомцев собирать листья для гербария, ребятишки играли в лесу в партизан, а старики если и обламывали ветки берез, то только для веников, чтобы в субботу попариться в баньке.

Летними ночами по прохладной лесной тропинке гуляли девчата и пели песни.

И вот теперь, когда мы с Гришей сидели на крыльце, из леса донеслись голоса:

Моя тропка
Потерялась,
Я любви
Не дождалась.

- Вон она где! - удивленно проговорил Гриша.

Я прислушался. Пели в три голоса, и мне трудно было выделить из этого согласного хора голос Наташи.

- Как раз сейчас мимо вратаря идут, - печально сказал Гриша.

- Мимо какого вратаря?

- Дуб там есть. Между двух березок стоит. Один на весь лес. Он у них и называется вратарь…

Вскоре снова раздался голос, на этот раз напротив того места, где мы сидели. Теперь я узнал его - пела одна Наташа.

Хоть бы цветики
Завяли -
Про него
Не поминали.

Я не знал этих слов. Никогда не слышал их прежде. Они так совпадали с переживаниями Наташи, что мне в первую минуту показалось удивительным такое совпадение. И внезапно я понял, что слышу рождение частушки, рождение новой коротенькой песенки, которая, может быть, выпорхнет из этого узкого леса и полетит над пашнями нашими п дорогами, над деревенскими улицами и полевыми станами, над концертными залами и антеннами. Хотя пели трое - и был я уверен, что сочиняет Наташа, а две ее подруги только подхватывают, может быть дополняют то, что она вначале тихо-тихо напевала. Слишком искренне было чувство, с каким пела Наташа, слишком непринужденно ложились слова на грустный мотив, чтобы сомневаться в этом… Впрочем, может быть, давно существует эта частушка, а Наташа только повторяла ее, выбрала себе по настроению и повторяла?

- А конденсатор на десять микрофарад у вас достать можно? - спросил Гриша.

Голоса удалялись, становились все глуше и глуше, и слов нельзя было уже разобрать.

- Теперь они к докторше подошли, - сказал Гриша. - Березка там есть белая, докторша.

И вдруг громко, обиженно заговорил:

- Почему я ее должен ждать? Что я, маленький, что ли? Она думает, - у меня время неограниченное. Небось больше ее занят, помощником комбайнера работаю. Если Евсеев не выздоровеет, так и комбайн завтра приму. Посмотрим тогда…

Голоса девушек совсем затихли. Сияло ночное звездное небо. Звезд было очень много. Я никогда не видел так много звезд. И оттого, что в небе шевелились звезды, все на земле казалось особенно неподвижным, застывшим.

Обычно поддубенские девчата в одну сторону идут лесом, а в другую - деревней, и я стал терпеливо ждать их. Дожидаться пришлось довольно долго. Наконец вдали показались три девушки. Они шли посредине дороги - две низенькие и одна повыше. Высокую я узнал раньше, чем Наташу. Это была Феня, и меня удивило, что заведующая птицефермой гуляет с молоденькой Наташей. По другую сторону от Наташи шла девушка, которую я видел, кажется, в первый раз.

Поравнявшись с избой Семена, девушки замедлили шаг и стали смотреть на освещенные окна.

- Первый час, а они сидят, - заметила незнакомая мне девушка.

- Составляют речь, - сказала Феня.

- Сочиняют, - добавила Наташа то ли всерьез, то ли с грустной насмешкой.

Девушки остановились. Луна светила так ярко, что если бы Семен выглянул на улицу, он увидел бы и лицо Наташи, и глаза ее, и то, что было в ее глазах. Но он спорил с Любой тихо, но настойчиво, и вряд ли его интересовало, что делается на улице.

- Здравствуйте, - сказал Гриша,

- Здравствуйте, - ответила незнакомая мне девушка и, обратившись к подругам, спросила: - Пошли?

- Пошли, - машинально ответила Наташа, не трогаясь с места.

Кроме двух освещенных окон, кроме тюбетейки, лежащей на столе, она не замечала никого - ни меня, ни Гриши. И мне до того сильно захотелось крикнуть Семену, чтобы он посмотрел в окно, заметил Наташу, чтобы хоть взглянул на нее, что я едва сдержался.

- Ну, пошли, - сказала Феня.

- Пошли, - отозвалась Наташа, и они двинулись дальше вдоль улицы и запели, и я услышал слова, точно повторяющие мои мысли:

Понапрасну
Месяц светит,
Меня милый
Не заметит.

Нет, эта частушка не могла быть составлена раньше. Она сочинена теперь, несколько секунд тому назад, и даже не сочинена, а просто сама вырвалась из души, и автору ее не надо было ничего выдумывать и искать рифму.

Наконец-то я узнал автора поддубенских частушек, но не было у меня от этого ни радости, ни удовлетворения. Узнал я и гораздо более важную вещь. Я понял, как много надо пережить и перечувствовать, чтобы составить короткую, всего на две строчки песенку…

Девушки снова скрылись в лесу, и сколько я ни прислушивался, ничего не мог услышать. Иногда казалось - доносятся какие-то звуки, но нельзя было понять - поют ли эти девчата или мне просто слышится.

В сенях раздались шаги. На крыльцо вышли Семен и Люба. На голове Любы по-прежнему была надета тюбетейка, только теперь, в лунном свете, она казалась черной. Люба остановилась, пораженная красотой ночи. Гриша стал угощать Семена "Казбеком". У Семена оказались спички. Гриша забыл, что у него папироса за ухом и достал себе другую.

- Ты к Наташе? - спросил его Семен.

- А на что она мне? - с великолепным равнодушием проговорил Гриша.

Некоторое время мы стояли и разговаривали все вчетвером, и было заметно, как трудно Любе произносить слова спокойным, безразличным тоном.

- Пойдемте по домам, - сказала она наконец. - Радиолюбитель, ты идешь? Спокойной ночи, Сеня.

Ваша оценка очень важна

0
Шрифт
Фон

Помогите Вашим друзьям узнать о библиотеке