Несмотря на полночный час, вдруг повалили гости; мужчины все были в одинаковых белых рубашках навыпуск, дамы тоже все в чем-то белом, похожем на балахоны без рукавов. Этой публики оказалось так много, что скоро в доме было не протолкнуться, - видимо, весь квартал пригласили на меня поглазеть, может быть, даже и всю улицу, чтобы соседи удостоверились: моего парня не ветром надуло и он не сирота казанская, не бастард, а сын русского инженера, уважаемого человека с золотой цепочкой на шее и при часах.
Кстати, о часах. На всех этого добра у меня, разумеется, не хватило, но самых дорогих гостей, по наводке Марго, я одарил китайской продукцией, сфабрикованной под "Rolex", "Casio" и "Longine", а прочим гостям достались зажигалки, какие-то шариковые авторучки, которые случаем нашлись у меня в пиджаке, безопасные бритвы, какие у нас пачками продаются в супермаркетах, и даже запасная зубная щетка пошла в дело и мой миниатюрный швейцарский нож. Гости были в восторге, и некоторые особо экзальтированные дамы целовали меня взазос.
За ужином подавали: тушеную курицу размером чуть больше нашего сизаря, к которой полагались два куска хлеба из кукурузной муки, рис с изюмом, похожий на кутью, рис с жареными бананами, просто рис; пили домашний ром. Наевшись вволю, веселились, как говорится, до упаду, дамы что-то такое латиноамериканское танцевали, щелкая кастаньетами, мужчины выдергивали друг из-под друга стулья, все пели "Бандьеру россу" и по-испански наши "Подмосковные вечера". Ну, словом, как будто дело было в каком-нибудь Южном Бутове, а не у черта на рогах.
Потом, уже на трезвую голову, мне открылось, что вчерашнюю провизию собирали ради моего приезда со всего квартала, а то и со всей улицы, поскольку продовольствие здесь выдавали по карточкам, и вот что полагалось каждому отдельному едоку: одна курица в месяц, килограмм риса, две буханки хлеба, десяток яиц, полбутылки растительного масла, двести граммов сахарного песку. Я тогда подумал: зачем вообще воспитывать детей, коли человечество в принципе неисправимо, коли единственно дурью беспробудной, если не природным идиотизмом, оно руководствуется, действуя, и в быту… Ну как же: род людской даже простой гармонии наладить не в состоянии, - при социал-демократических порядках жизнь ужасна, а народ хороший, при капитализме, хотя бы в российской редакции, жизнь изобильная, а народ оторви и брось.
С мальчиком моим я познакомился только на другой день, после обеда, когда он пришел из школы, в красно-голубом пионерском галстуке и с русской холщовой сумкой от противогаза через плечо. Марго усадила его мне на колени, парень посидел-посидел, потом надул губы и заревел.
Долго ли, коротко ли, наладили мы холодильные установки, я отобрал у бригады все тюбики с зубной пастой, обиходные медикаменты вроде анальгина и питьевой соды, запасные носки, электрические батарейки и пилочки для ногтей. Все это добро я передал Марго и улетел в Москву, предварительно наказав ей непременно выучить моего мальчишку русскому языку.
Прошло еще несколько лет, и вот как-то в июле, когда в Первопрестольной стояла такая жара, что у прохожих подошвы дымились на ходу, я ухитрился подцепить правостороннее воспаление легких и слег в постель. Ходить за мной было положительно некому, Машка вышла замуж за финна и переехала куда-то в Лапландию, Сашка, тоже отрезанный кусок, завербовался на севера, а с соседями по коммунальной квартире у меня были такие отношения, что в крайнем случае они могли скинуться на венок. Между тем мне становилось все хуже и хуже, температура временами поднималась до сорока, уже какие-то горячечные видения пошли, и с пятого этажа стали доноситься призывные голоса. Я дал телеграмму Сашке - в ответ молчание, дал Машке - то же самое, ни гу-гу. Тогда, то ли с отчаянья, то ли уже в бреду, я позвонил Марго. Я поговорил с ней минуты две и потерял сознание, как утоп.
Когда я очнулся, напротив меня сидело мое персональное дело, но уже в обличьи мужчины лет двадцати, с бородкой, коротко стриженный и такой же лопоухий, каким я был в рекомые двадцать лет. Он меня поил из чайной ложки какой-то гадостью, а я думал: точно не нужно воспитывать детей, бесполезное это дело, потому что как господь Бог задумает, так оно и сбудется, - уж кто-кто, а Вседержитель не подведет.
Дождь
Это была странная местность - здесь всегда шел дождь. То есть понятно, что не всегда, не все двадцать четыре часа в сутки, все-таки время от времени дождь прекращался, а по ночам даже можно было местами наблюдать звездное небо, однако по большей части тут либо сеяло, либо моросило, либо поливало как из ведра. В Калуге могла неделями стоять ровная, солнечная погода, в Туле асфальт плавился от жары, а в городе Краснозаводске, бывшем Буйнове, тем временем шли затяжные, нудные, мучительные, как бессонница, одуряющие дожди. Разумеется, самой популярной обувью в Краснозаводске были резиновые сапоги и галоши с меховой оторочкой, и все поголовно таскались, точно школьники, со "сменкой" в тряпичных мешочках, а самой ходовой одеждой были прорезиненные плащи.
Интересно, что при такой злостной погоде городские тротуары содержались в относительном порядке, и проезжая часть была не так выбита, как в населенных пунктах по соседству, и вечных, непросыхающих, "миргородских" луж было не видать, и тем не менее Краснозаводск производил неприятное, даже гнетущее впечатление, как, впрочем, почти все наши малые города.
Самой монструозной составляющей здешнего пейзажа был металлургический завод, торчавший посредине города, этакое железное чудовище, как-то все подавшееся ввысь, черное, громадное, вонючее, фантастически-неземное в своих очертаниях, сплошь опутанное черт-те чем и склизкое от вечных дождей, словно его умастили какой-нибудь дрянью вроде средства от комаров. Некоторое время тому назад этот завод был куплен от казны неким Бургонским, здешним меценатом и богачом.
В остальном все было более или менее обыкновенно: памятник Ленину в полный рост, выкрашенный под бронзу, несколько кварталов невзрачных пятиэтажек из силикатного кирпича, два-три приличных здания давней постройки, как то: дом купца Красильникова, в котором теперь Бюро технической инвентаризации, с десяток кварталов частных владений, окруженных покосившимися заборами, а за ними видны избушки в три-четыре окна, столетние яблони и картофельная ботва, в другой раз тут даже можно встретить козу на привязи, меланхолически поедающую мокрую мураву.
А когда-то, еще в бытность Буйновым, это был симпатичный заштатный городок, расположившийся, как водится, на семи холмах, между которыми петляла река Незнайка, с белеными колокольнями, кирпичными лабазами, крытыми тесом, и единственным промышленным предприятием - винокуренным заводом братьев Епископьянц.
Тогда населения в городе насчитывалось двадцать две тысячи душ, теперь осталось четыре с половиной, и все работают на металлургическом заводе у Бургонского, за исключением трудников социалки, горьких пьяниц и продавщиц. Впрочем, имеются и свои прибытки, отвечающие духу времени: в Краснозаводске есть библиотека с читальным залом, ночной клуб "Калифорния" под крышей бывшего лабаза купца Красильникова, вещевой рынок и газета "Повестка дня". В штате газеты числятся только трое - секретарь редакции Людочка Чистякова, корреспондент Сампсонов, пишущий под псевдонимом Лев Худой, и сам редактор Петр Алексеевич Удальцов.
Этот самый Удальцов был человек лет тридцати пяти, худощавый, сутуловатый, очкарик, с хорошим русским лицом, однако, имевшим несколько странное выражение, какое бывает у так называемых городских сумасшедших, которые мечтают осчастливить человечество в ближайший понедельник и навсегда. Он писал одни редакционные статьи для первой полосы и не строил на свой счет никаких иллюзий, в отличие от коллеги Сампсонова, который, сверх своих основных обязанностей, много лет сочинял приключенческий роман из быта новороссийских таможенников, даром что стучал на машинке одним указательным пальцем и в орфографии был нетверд; во всяком случае, он никогда не помнил, через какую гласную в первом слоге пишется существительное "компот". Людочка же Чистякова, девушка одинокая и немолодая, была просто беззаветная работница, обремененная множеством редакционных дел, начиная от мытья полов и кончая стрижкой своих мужчин - два раза в месяц она подстригала Сампсонова под полечку, Удальцова под полубокс.
Не сказать, чтобы эти трое крепко дружили между собой; Сампсонов-Худой вообще жил сычом, Людочка день-деньской суетилась в редакции, и ей было не до чего, а Удальцов давно завел своего закадычного приятеля на стороне - учителя музыки Павла Самочкина, преподававшего сольфеджио и баян в художественной школе при городском Доме культуры, которая существовала на средства магната Бургонского, а когда-то содержалась за счет казны.
В середине весны Петр Удальцов лег в районную больницу, стоявшую на холме неподалеку от городского кладбища (!), но не потому, что он приболел, а для разнообразия, от тоски. Был он человек одинокий, неустроенный, жил в однокомнатной квартирке напротив пожарной части, и оттого время от времени устраивался в больницу, когда ему наскучивала газета, донельзя надоедал Лев Худой с вечными своими прожектами, и сидеть по вечерам в четырех стенах уже было невмоготу. В палате он лежал один-одинешенек, потому что народ в Краснозаводске никогда не болел, а как-то сразу умирал, что называется, в одночасье, и Удальцова никто не беспокоил, поскольку и лечащий врач был в Орле, на курсах повышения квалификации, и заведующий отделением все пил водку с истопником в ординаторской, и медицинская сестра Вера постоянно мыла лестницы и полы. Попахивало хлоркой, в окно барабанил дождь, а за окном торчал завод, издали похожий на помесь гигантской каракатицы и огромного паука.