Но это была ошибка Фелисити, а не моя. Сестра все воспринимала неправильно. Я учился писать свою повесть и рассматривал свою белую комнату в этом свете. Фелисити видела только часть правды – правду реальности. Она не чувствовала высшей правды, фантастической связности происходящего и совершенно не представляла себе правды того вида, какой я описал в своей рукописи.
– Где здесь телефон, Питер? В деревне?
– Да. Что ты скажешь Джеймсу?
– Только, что я доехала. Ему придется до понедельника заниматься детьми, раз тебе втемяшилось в голову остаться здесь.
– А что, неделя кончается?
– Сегодня суббота. Ты хочешь сказать, что тебе это неизвестно?
– Я не задумывался над этим.
Фелисити допила кофе и отнесла чашку на кухню. Она взяла сумочку и прошла через мою белую комнату в прихожую. Я слышал, как она открыла дверь. Потом она вернулась.
– Я займусь обедом. Что тебе приготовить?
– Что-нибудь.
Сестра ушла, и я поднял рукопись с пола. Я нашел страницу, над которой работал до приезда Фелисити. Там было напечатано всего несколько строчек, и мне показалось, что белая комната с упреком уставилась на меня. Я прочитал эти несколько строчек, и они показались мне полной бессмыслицей. В ходе своей работы я установил, что печатаю на машинке почти с той же скоростью, с какой думаю. Поэтому стиль мой был нечетким и произвольным, развитие сюжета подчинялось сиюминутному желанию. Присутствие Фелисити же и вовсе прервало ход моей мысли.
Я прочитал последние две или три строки, написанные перед вынужденным перерывом, и уверенность вернулась ко мне. Писание напоминало прорезание звуковой дорожки на пластинке; все посторонние мысли оттеснялись в сторону, а добавочное прочтение, словно при проигрывании пластинки, позволяло мне слышать собственные мысли. Прочитав несколько абзацев, я нашел отправную точку своих рассуждений.
Фелисити и ее вторжение были забыты. Словно я вновь обрел собственное "я". Как только я вновь погрузился в работу, мне показалось, что я снова обрел себя. Фелисити добилась того, что я почувствовал себя безумцем, нелепым и слабым.
Я отложил печатную страницу в сторону и заправил в каретку новый лист. Быстро перепечатал написанные строчки и собрался продолжать.
Но запнулся на том же месте, где и раньше: "На мгновение я понял, где нахожусь, однако когда оглянулся …"
Когда я оглянулся на что?
Я еще раз перечитал предыдущие страницы и попытался уловить суть своих мыслей, записанных на бумаге. Сцена эта была прелюдией моего окончательного разрыва с Грейс, но и Сери в Джетре имела похожий характер и тоже несколько отдалилась. Слои реальности мгновенно перепутались. В рукописи вообще не было никакой ссоры, только спокойствие и взаимопонимание между людьми, которые по-разному воспринимают мир. Что же я хотел сказать?
Я снова подумал о реальных разногласиях. Мы были на Мерилебоун-роуд, на углу Бейкер-стрит. Шел дождь. Ссора разгорелась буквально на пустом месте, из-за тривиального несогласия по поводу того, провести ли этот вечер у меня на квартире или сходить в кино, но, правда, мы оба устали за день. Я продрог и был не в духе. Включились уличные фонари, шумели, шипя шинами по мокрому асфальту проезжающие мимо грузовики и легковые машины, и все это нам чрезвычайно мешало. Забегаловка на станции Бейкер-стрит как раз открылась, но, чтобы добраться до нее, пришлось бы идти пешком. Грейс держалась замкнуто, букой; шел дождь, слово за слово мы начали кричать друг на друга. Я бросил ее под дождем, не сказав даже "до свидания".
Как я хотел представить эту сцену? Перед приездом Фелисити я это знал; все в тексте говорило о плавном течении мысли.
Появление Фелисити стало двойной помехой. Кроме перерыва в работе, она навязала мне еще и стороннее представление о существующей истине.
Так, например, она принесла новые известия о Грейс. Я знал, что после нашей ссоры Грейс приняла большую дозу снотворного, – ну и что же? На протяжении наших с ней отношений Грейс однажды, после очередной ссоры, уже принимала небольшую дозу этих таблеток; позже она созналась, что это была единственная возможность обратить на себя внимание. Потом, после того как ее соседка, выйдя на порог, не пустила меня в квартиру, поведение этой девушки преуменьшило значение поступка Грейс. Ее уклончивость и открытое презрение преобразили неприятную информацию, уменьшили ее значимость; не моим делом было беспокоиться об этом. Я узнал столько, сколько мне сообщили. Может быть, в это время Грейс уже лежала в больнице. Фелисити сказала, что она чуть не умерла.
Но правда, высшая правда заключалась в том, что я умыл руки. Фелисити заставила меня узнать об этом: Грейс, вероятно, предприняла серьезную попытку самоубийства.
В своей рукописи я рассказал о Грейс, которая старалась обратить на себя внимание; Грейс, которая всерьез намеревалась совершить самоубийство, я не знал.
Фелисити открыла ту сторону характера Грейс, которой я до сих пор не знал, и тотчас возник вопрос, нет ли в моей жизни других областей, где мне следовало критически разобрать подобные ошибки. Сколько правды я мог рассказать?
Нужно было также принять во внимание и источник. Саму Фелисити. В моей жизни она была отнюдь не безразличной фигурой. Она была такой же, как всегда. Часть ее тактики, в отличие от моей, была зрелой, мудрой и основанной на изрядном жизненном опыте. С тех пор как мы детьми играли вместе, сестра в определенной степени доминировала надо мной, хотя мне случалась добиваться временных успехов: например она была намного ниже меня ростом, или в подростковом возрасте я много узнал и казался куда опытнее, чем был на самом деле. Себе самой Фелисити казалась нормальной и считала, что значительно опередила меня. Я оставался холостым и жил в съемной квартире, а у нее уже была семья, собственный дом и мещанская респектабельность. Ее образ жизни не совпадал с моим, однако она считала само собой разумеющимся, что я к этому стремился, а поскольку я не достиг цели этого мелкобуржуазного честолюбия, присвоила себе право критиковать меня.
Ее поведение после приезда полностью противоречило моему привычному образу жизни: странная смесь опеки и критики; сестра не только не понимала меня, но и пыталась переиначить мою жизнь, перекроить ее наново.
Все это было в четвертой главе, и я подумал, что если опишу это, то наконец подведу черту под всей этой историей.
Она причинила-таки вред рукописи, поток моего вдохновения иссяк за несколько страниц до финала.
Фелисити беспощадно поставила под вопрос все, что я сделал, и в последних словах, которые я написал, содержалось доказательство тому. На листе бумаги было незаконченное предложение:
"… однако когда оглянулся …"
Что дальше? Я напечатал: "я увидел Сери – она ждала" и тотчас зачеркнул. Я хотел сказать другое – пусть это и были те слова, которые я намеревался написать, когда мне помешала Фелисити. Мотивация умерла вместе с продолжением.
Я праздно пролистал пачку страниц рукописи. Это была приятно толстая пачка гораздо больше двухсот страниц машинописного текста. Я с удовольствием смотрел на нее: это было доказательство моего существования.
Но теперь я задал себе вопрос: а что же я, собственно, сделал? Я искал правды, но Фелисити напомнила мне о тонкой и обманчивой природе этой правды. Она не умела видеть мою белую комнату.
Предположим, кто-то не примет мое изложение за правду?
Фелисити, конечно – если бы я позволил ей прочитать рукопись – не согласилась бы со мной. И Грейс тоже, если принять на веру слова Фелисити. Это, вероятно, дало бы мне другую версию тех же событий. Мои родители, будь они сейчас живы, вероятно сочли бы шокирующими некоторые воспоминания детства, которые я привел в своей рукописи.
Итак, правда была субъективной, но я никогда и не предполагал ничего иного. Моя рукопись не должна была быть ничем иным, кроме как честным изложением моей жизни. Я не претендовал ни на особые события, ни на оригинальность своего бытия. Я ни в коей мере не считал его необычным, разве что для меня самого. В рукописи было собрано все, что я о себе знал, все, что у меня было в этом мире. Нельзя было не согласиться с этим, ведь я изложил события так, как сам воспринимал их.
Я опять прочитал последнюю страницу и пробежал взглядом остальное. Постепенно я начал чувствовать, что хотел сказать. В фигуре Сери проступала Грейс на углу улицы, потому что…
Дверь заскрипела в пазах: кто-то толкнул ее плечом. Я услышал звук отодвигаемой щеколды, и в дом снаружи ворвался шум. В комнату вошла Фелисити с охапкой мокрых от дождя свертков.
– Я сварю обед, а потом ты оставишь свою работу. Джеймс думает, что будет лучше, если мы сегодня уже уедем в Шеффилд.
Я неверяще уставился на нее: не из-за ее слов, а из-за того, насколько точно она выбрала время для этого сообщения. С трудом верилось, что она ненамеренно могла дважды прервать мою работу на одном и том же месте.
Я окинул взглядом наполовину готовую вновь напечатанную страницу. Она была совершенно идентична той, которую я заменил.
Я медленно начал поворачивать валик. Лист выпал из каретки, и я сунул его под стопку других листов рукописи.
Я сидел молча и неподвижно, а Фелисити хлопотала на кухне. Она вымыла грязную посуду и поставила на плиту сковородку с двумя котлетами.
После еды я тихо сидел за столом, отодвинувшись от Фелисити с ее планами, мнениями, заботами. Ее нормальность была примесью сумасшествия в моей жизни.