"Левый полусладкий" - очень неожиданная, пронзительная вещь. Это сага о любви - реальной и фантастической, скоротечной и продолжающейся вечно. Короткие истории таят в себе юмор, иронию, иногда сарказм. Как знать, не окажутся ли небольшие формы прозы Александра Ткаченко будущим романом в духе прошлого и грядущего столетия?
Содержание:
Левый полусладкий 1
Джет лег, - или - состояние человека в связи с переменой часовых поясов 12
Смерть на первое и на второе смерть… 24
Двадцать пятое удовольствие 25
И я забыл, что я Линсо 26
Умом нас не понять. Это точно 26
Сюжет для нового О'Генри 27
Поцелуй однажды в Америке 28
Авторитеты 28
Хроника отыгранного подсознания 30
Отметка в паспорте 32
Париж - мой любимый жулик 32
Золотые мосты из прошлого 33
Игра головой 34
Год быка 35
"Беломор" на Брайтон-Бич не популярен 35
Меценаты 37
Темница и свобода - имени Хосе Марти 38
Только степень свободы 39
Сицилийский тост 39
Таланты, полковники и кое-что еще… 40
Александр Ткаченко
Левый полусладки
Левый полусладкий
1
Мужчины всегда рисуют - так говорят женщины. Да, воображение предвосхищает, раскованность зовет, воплощение разочаровывает, но снова - мужчина всегда рисует. Он идет, как зверь на запах, по следу маленькой рыси, мысленно раздевая ее, мысленно погружаясь в ее плоть, раздвигая ткани до хруста косточек, мысленно делая с ней самое невообразимое… "Такая женщина - и не моя", - это был безотказный крючок, она обычно вздергивалась, это ее задевало, она встряхивала прической, проходила вперед, но вот повторение коронной фразы останавливало ее. "Ну и что дальше?" - "Да ничего, просто так, действительно, такая женщина - и не моя…" - "Исчезни, мальчик, не то у моих ворот ребятки тебе объяснят, что почем". Она макнула во влажный язык свой хищный палец и провела сладкой слюной по моим губам, как бы навсегда пометив пороком, эротикой и сексом. И растворилась в толпе цокающих языками, покачивающих головами презрительно-завистливых мужиков, мужчин, мужчинок, мужичков…
Эмоциональная сфера для меня всегда была важнее физической, и все чаще и чаще я рассматривал красоток на улицах, превращаясь из юноши в мужчину, и все ярче и осязаемей представлял себе и представлял - вот она входит ко мне в комнату и, сбрасывая на ходу свои шпильки, мягко оседает на диван, обнажаясь до полуног, полуколеней, и вот…
Она уходит, уходит своими длинными ногами, пойманными стрельчатыми черными чулками, шуршащими в них своей рассыпчатой плотью на каждом шаге, словно летнее ленивое южное море, достающее меня запахом медуз и соленого железа. Я топаю за модельным каблуком, постоянно что-то переворачивая в себе, но поверх всего и насквозь свербит одно: ну кто же таких… Внезапно она остановилась, и я, как автомобиль, не соблюдавший дистанцию, втыкаюсь в ее катафоты. Сотрясение выбило из меня скрытый вопрос. Она не хлопнула даже ресницами и как-то покровительственно-сочувственно выдохнула мне в лицо: да такой же как ты, только у него денег побольше…
2
В пятнадцать лет попав впервые в Москву, и сразу на Казанский вокзал, я приобрел мой первый сексуальный опыт. Прокомпостировав свой билет до Пензы, я стал беспечно гулять вокруг вокзала среди полупьяных носильщиков и транзитного люда, задиравшего головы на все дива столицы. Вдруг ко мне подошли два парня и прямо спросили: "Ну что, девочку хочешь? Двадцать пять рублей"… Я воскликнул: "Конечно!" и задохнулся от восторга. "Пошли с нами". Отчаянная дурь - куда, с кем, но ноги думали вместо меня. Хлопцы подвели меня к такси, открыли заднюю дверцу - там на сиденье сидела молодая и, как мне показалось, красивая цыганка. Как только я сунул голову внутрь, она неожиданно раскрыла свою блузку, и я увидел обнаженную грудь, напомнившую мне недозревшую грушу дюшес, с огромной черной родинкой… Все меня испугало мгновенно - и такси, и легкая неприбранность цыганки, и наглые парни, чуть ли не вталкивающие меня в такси, но больше всего эта черная родинка, как что-то лишнее в природе моего представления о женской груди, - ведь так я впервые увидел женскую грудь живой и без купального лифчика. Я неожиданным образом вывернулся и убежал под мат альфонсов.
Когда мы были старшими школьниками, то высшей гордостью для нас было "дать в руку". Вечерами мы выходили на ловлю своих сверстниц в затихающий город, шалевший разнополыми однолетками. Нужно было познакомиться, погулять, затем посидеть на скамейке и… "Ну и что вчера?" - "Целовались взасос, аж губы синие и яйца болят, чуть не кончил". - "А она?" - "Она потом сбежала…" - "Ну а ты?" - "Да так, сидели рука в руку, попробовал поцеловать, она прыснула и смылась…" Я молчал. "Ну а ты?" Я гордо молчал. "Ну а ты?" Я медленно тянул: "Дал в руку…" - "Ух ты, ух ты…" Я уходил победителем. Но вскоре этого становилось мало. Нужно было двигаться дальше. Хотя все мальчишки побаивались чего-то и больше привирали. "Она у меня вчера чуть не откусила…" И чаще такое сладкое представлялось чем-то космическим, хотя это иногда и случалось, но как-то неловко и удовольствия большого из-за нервозности и беспокойства не доставляло. А вот дать в руку - это было какой-то властью над девицей - то, что она какое-то время держала тебя за самый оголенный провод твоей энергетики и трепетала при этом, и ты трепетал тоже. Это было высшим моментом искренности и наслаждения. Большего не хотелось, ибо это уже были большие проблемы, с которыми никто не хотел сталкиваться. А вот дать в руку и убежать - то был высший класс… То был высший класс…
3
А жизнь на улицах забирала свое, и мы иногда замечали, как поколение чуть старше нас, уже попробовав на вкус то, к чему мы только подбирались с тихой страстью и искусом, уже столкнулось с этим на уровне ресниц, дыханий, взглядов, тяги кожи к коже и страдали от этого, каждый получив свое. Однажды я, беспечный, несся домой под вечер, окрыленный поцелуями и черт знает чем, и вдруг увидел, как под каштанами нашего дома мой старший брат стоял рядом с морским офицером. Я сразу узнал его. Это был гидрач по фамилии Девятов, ухажер моей девятнадцатилетней сестрички.
Гидрачами тогда называли военно-морских летчиков, база которых находилась недалеко от моря. Они были отчаянными, их любили женщины, и частенько городской ресторан чернел от их строгих и богатых на то время мундиров, увешанных связками копченых девиц-ставридок. И я услышал от гидрача страшные полупьяные слова, обращенные к моему брату: "Вот тебе мой пистолет, застрели меня, но я не могу жениться на ней, у меня есть семья…" Я затаился и увидел, как мой брат взял на ладонь что-то тяжелое и черное. "Неужели сейчас что-то произойдет?" - со страхом нудило в душе. "Ну, стреляй, - повторил гидрач, - я не могу так жить…" - "Но ты же знаешь, что у нее будет ребенок от тебя…" - "Знаю, стреляй", - тупо ответил гидрач и покачнулся всей своей огроменной фигурой. Брат сжал пистолет, но не по-боевому, а как нечто просто неудобное, замахнулся, и я увидел только, как пистолет полетел в придорожный кювет, плюхнувшись в лужу. И ушел в сторону дома. Я же долго еще наблюдал, как гидрач, пошатываясь, топтался на месте, сопел, а потом подошел к луже, встал на колени и начал ладонями шарить в грязной воде… Больше я никогда не видел его, но что-то надломилось в моей душе тогда от этой сцены…