Бутылку-то они прикончили быстро и дружно. Взяли еще триста грамм. У Бориса в голове все время был включен ограничитель: "в шесть часов у меня консилиум, в шесть часов у меня консилиум". Может быть, поэтому выпитое, будто чай действовало на него. По крайней мере, ему так казалось. Его сотрапезники, и впрямь, становились все более громкими и многоречивыми собеседниками. У них оказалось много общего, как в каких-то математических проблемах, так и в различных театральных и киношных ситуациях. Выяснилось, что Илья Михайлович помнит, и даже произнес вслух синус двойного угла. Это подвигло их выпить на брудершафт и пригласить к столу соседок по ресторану и коллег. Борис с грустью отметил, что синус у него ассоциируется только с частью плевральной полости и венозного образования в черепе, что никак не позволяло включиться в общий гомон со значительно разросшейся компанией. Прибавление сорюмочников вызвало необходимость в новой бутылке.
Компания уже прекрасно общалась и без него и его отношения к синусу, но он время от времени пытался обратить на себя внимание соседки, сидевшей рядом с ним. В какой-то мере и в какие-то мгновенья ему это удавалось, но явно недостаточно. Поэтому, постоянно держа в голове грядущий консилиум, он договорился, что вечером после спектакля они перезвонятся или встретятся завтра здесь после ее репетиции. Время окончания репетиции он, не доверяя своей памяти, несмотря на включенный в голове ограничитель, записал на салфетке, которую аккуратно сложил и положил в карман. Победно оглядывая после этого успеха зал, Борис обнаружил своего старого приятеля, живущего в соседнем доме. Что важно, ибо он сумел одолжить у него маленько деньжат до завтра. Радости и объятий было много, особенно от того, что он сумел у него одолжить до получения отпускных. К столу он возвратился более вальяжным и уверенным в своих силах. Расположившись рядом со своей соседкой для более целенаправленного разговора, он с горечью услышал, что ей уже пора в театр. Однако договоренность осталась в силе. Ограничитель сработал, и он даже не прицеливался провожать ее до театра.
Народ у стола менялся. Одни уходили, другие приходили. Всегда так бывает в клубах, где, как правило, гужуются одни и те же люди. Рестораны в ВТО, ЦДЛ, ЦДРИ, да еще Дом кино, и были такими профессиональными, а в условиях столицы первого социалистического государства, единственными элитарными клубами. За столом оказывались то художники, то артисты, то писатели, поэты, портнихи, парикмахеры, как, например, и Борис, который для этого контингента был просто "нужник" обслуживающей армии. Единственно, хирургов все ж боялись - имеет дело с кровью и смерть ему брат и товарищ. А может, все и не так… но идея: вы для нас, а не мы для вас, как будто мы не все друг для друга, нашего доктора преследовала постоянно.
Иные подходили с наполненным графинчиком, но никто не подходил с закуской, поэтому пили все больше и больше, а есть было нечего. И, как всегда здесь, основным сопровождением водки был кофе.
В один из подходов их собутыльником оказался старый поэт, писавший официальные стихи и песни, исполняемые на празднествах, освященных партией. Все были уже достаточно пьяны и цековский стихотворец в том числе. Как часто случается с поэтами, выпитое подвигает их на чтение своих сработанных строк, и подошедший к ним гость, заняв стул, словно трибуну на партийном митинге, начал, как нынче говорится, "озвучивать" свои труды. Неожиданно для всех стихи оказались нежными, лиричными и совсем неплохими. Уже совершенно пьяный Володя одобрительно и поощряюще, а, пожалуй, даже почему-то покровительственно замурлыкал какие-то комплиментарные слова.
Поэт приосанился и, вальяжно растекшись по стулу, проворковал:
- Почему же? Я еще и не так могу.
Долго его не могли остановить. Впрочем, и не пытались. Просто никто не слушал, а оценить талант были уже не в состоянии. Да он в этом и не нуждался, и на реакцию застолья внимания не обращал. Кто-то разговаривал о чем-то не имеющем никакого отношения к поэзии читающего мэтра, кто-то задремывал. К последним присоединился и Володя. Борис же бубнил внутри себя про консилиум, который доложен состояться в шесть часов, пытаясь переложить это напоминание в стих. Однако, по видимому, таланту ему на сей подвиг не доставало, и он продолжал напоминание свое добротной прозой: "У меня консилиум в шесть часов. У меня консилиум в шесть часов".
Уже ушел и Илья Михайлович, расплатившись за взятое им с самого начала. Они еще чего-то брали, за что расплачивались деньгами, одолженными Борисом у встреченного приятеля-соседа. Дело подходило к пяти и Борис, внезапно преобразившись в Бориса Исааковича, поднялся из-за стола, чтобы отправиться справлять свой врачебный долг. Но не мог же он оставить здесь товарища, хоть он и математик-супермен. Но супермена за столом не было, и Борис ринулся его искать. Прежде всего, он, разумеется, направился в уборную, но там товарища не было. Борис стал шнырять по всем закоулкам в поисках пропавшего друга. Нашел. В одном из закутков он сидел за столиком с одним известным режиссером и играл в шахматы. Володин соперник, вроде, был трезв, а потому совершенно непонятно, что его заставило сесть играть с человеком, который с трудом произносил даже такое краткое трехбуквенное слово, как шах, хотя и легко на устах его рождался столь же краткий мат. И, тем не менее, они играли.
- А вот я мат сейчас поставлю и тем себя на век прославлю.
По-видимому, под явным влиянием придворного поэта несколько раз повторял пьяный друг.
- А вот и не поставишь.
Без всяких поэтических попыток, но почему-то на ты, отвечал ему, хоть и известный, но до сего дня им не знакомый представитель театрального искусства.
- А вот и поставил уже, - наконец, полноценной прозой сказал Володя и с тяжким кряхтением стал подниматься со стула.
Действительно. На доске был полноценный мат, который весьма редко бывает в мало-мальски квалифицированных играх.
Ну, так игра была не квалифицированная. Зато удовольствие от нее, по крайней мере, один из игроков, безусловно, получил, судя по победно-самодовольной морде пьяного победителя.
Иссакыч друга подхватил и повлек в сторону выхода.
- Ты чего? Ты куда? Мы еще не кончили.
- Чего не кончили? Я уже за все расплатился. Некогда. У меня консилиум. Понимаешь? У меня консилиум!
- А куда ты меня тащишь? Барс Сакыч! Я хочу домой.
- К маме…
- Ну и к маме. Имею право.
- У меня еще осталось на такси. Доедем до моего места, а потом я тебя довезу куда надо.
- А куда мне надо?
- Пьянь подзаборная. Кабацкая ярыжка. Куда мне надо, туда и тебе.
С легкой, не агрессивной перебранкой, наконец, выкатились они на улицу. Борис чувствовал ответственность свою и как врача и как товарища пьяного супермена, а потому сам он себя похмельным не ощущал. Ограничитель пока помогал. Чуть пошатываясь под тяжестью неустойчивого друга, он все же целеустремленно передвигался в сторону стоянки такси. Вновь Бог им помог, и искомая машина попалась раньше цели их передвижения. Минула их и опасность отказа шофера вести пьяных. Видимо, и тут помог ограничитель - Борис не производил впечатление малотранспортабельного. Загрузились и покатились.
Около дома Тины Вадимовны Борис усадил Володю в скверике вблизи подъезда и строго наказал сидеть и никуда не отлучаться пока он не придет. Он надеялся, что недолго будут собираться и знал, что путь лежит мимо его дома, куда и хотел закинуть товарища. Пусть проспится, пока не закончится консилиум.
Дверь открыла сама хозяйка и провела в большую комнату, что в прошлом могла называться гостиной, а сейчас чаще именуется иными столовой, а иными общей комнатой. Прямо перед дверью, шагах в пяти от нее стоял круглый стол, на котором возвышалась в половину человеческого роста скульптура, сидящего в кресле покойного мужа Тины Вадимовны, известного писателя, разумеется, Борисом узнанного.
- Хорош? - указала на скульптуру Смоляева - Проект памятника. По-моему, очень удачно. Садитесь Борис Исаакович. Сейчас я буду готова.
Она открыла дверь в другую комнату, где на противоположной стене висел большой портрет молодой женщины в полный рост.
- А это Глазунов. Его пока мало знают - говорят гоним. Муж его привечал.
Прежде чем Тина Вадимовна прикрыла дверь, Борис успел разглядеть стоящий на пьедестале прозрачный саркофаг и мужнину посмертную маску внутри его.
Недолго меняла Смоляева туалет и вскоре вышла.
- Тина Вадимовна, у меня тут внизу товарищ дожидается. Он чуть подвыпил, не могли бы мы его закинуть в дом? Крючок очень небольшой. - Борис назвал адрес и получил согласие хозяйки и шофера.
А разве евреи пьют?
- А кто вам сказал, что он еврей? - согласно правилам, заданной игры, вопросом на вопрос ответил Борис. И продолжил - Это вы, глядя на меня, решили обобщить и мое окружение?
- Да сама не знаю. Почему-то так решила.
- Да пьем мы, пьем. Как говорил Светлов: "мы уже пьем, мы уже деремся, что вы от нас еще хотите?"
Тина Вадимовна смущенно похихикала: - Да, да. Помню, помню. Светлая личность Михаил Аркадьевич. Это он антисемитской команде, тогда в ЦДЛ сказал, когда начали гоняться за евреями, врачами-убийцами. Мой вот никогда антисемитом не был. У нас полно было друзей евреев. Вот сосед наш. Еврей. Замечательный писатель и человек. Знаете, он тоже прилично пил.
- Ну вот, видите! А вы говорите! Евреи тоже люди, тоже пьют порой.
- Вот именно, что порой. Это и ценно, что порой.
- Да чего делить мир. Евреи такие же. Есть пьющие, а….
- Что это мы разговорились! И товарищ ваш ждет, и наш больной заждался, наверное.
В лифте Смоляева все ж успела высказать свое отношение к ныне царствующим в онкологии академикам и их теориям.