4
Утром вчерашнее приглашение на ужин в "Казанову" воспринималось уже совершенно нормально, если не сказать – радостно. Стоило ему только заглянуть в свой холодильник, и любой ужин вне собственной кухни казался чем-то заоблачным. В холодильнике на верхней полке лежал аккуратно завернутый в промасленную бумагу высохший хвостик скумбрии горячего копчения. На нижние полки лучше было вообще не заглядывать. Холостяцкая жизнь имеет свои плюсы, но они никогда не ощущаются желудком. Только за присутствием чая и кофе в доме Солнышкин следил как полагается. Все остальное словно существовало волею случая или каприза. Захаживала к нему одно время знакомая молодая обменщица из "денежного" киоска. Первый раз пришла с шоколадкой. Но во второй раз уже принесла палку сухой колбасы и свежий батон. Увы, увлеклась она им так же неожиданно, как потом охладела. Он так и не успел выяснить: что ей в нем так понравилось. Скажи она ему об этом, может, он бы и подчеркивал эту свою до сих пор самому неизвестную черту. А там, глядишь, и холостяцкая жизнь бы закончилась! И не нужно было бы с такой опаской по утрам заглядывать в холодильник, как в детстве под подушку, – а не подложил ли какой-нибудь Дед Мороз во время сна конфетку!
Солнце освещало этот день часа три. Потом спряталось за облака. Снова подул ветер, но в этот день дул он исключительно в спину Солнышкину, словно подгонял.
В ресторан он заявился в половине седьмого. Только ступив на порог, понял, что обещал прийти к семи. Собственно, он был готов просто посидеть полчасика за столиком в размышлениях, настроиться на разговоры о Димыче, придумать какие-нибудь разговорные ходы, чтобы застать Веру или кого-нибудь из официантов врасплох и выведать у них всю правду, которая, как ему было совершенно ясно, была им известна полностью. Это с ним они не спешили ею делиться. Но как-то порционно, по-ресторанному, таки делились, превращая любую крупицу информации в деликатес, который можно только попробовать, но, увы, ни съесть, ни, тем более, насытиться им нельзя.
Солнышкин перебрал за минуту все, что удалось выудить из Веры прошлым вечером. Главным, конечно, было завещание. Но прочитать его дадут только через пару дней. Правда, вряд ли в завещании будет написано, что случилось с завещателем, отчего и когда он умер. Вот на этом бы и надо сосредоточить всевозможные разговоры.
Меню принесла Маленькая Вера.
– Для вас у нас сегодня тушеные заячьи почки с луком-пореем, но сначала – томатно-грибное суфле с горчично-пивным соусом. К этому водочки?
Солнышкин посмотрел снизу вверх нежным ненавязчиво-вопросительным взглядом.
– Да, грамм сто… – кивнул он, потом добавил ко взгляду улыбку и спросил: – А всю эту роскошь готовить будете вы?
– Я. Но вы не подумайте, что по своей воле.
Ответ удивил. Вера спохватилась:
– Нет, я с удовольствием… Я имею в виду, что меню для вас составляла не я.
– А кто? Можно подумать, что сам Димыч!
– Да, он. Он сам написал, в какой вечер что вам подавать.
– Это что, тоже последняя воля покойного?
– Не надо так о нем! – укорила его за саркастическую интонацию Вера. – Я пойду готовить, а вы вот лучше прочтите, какое письмо он мне когда-то написал! – И она опустила на стол конверт.
Изучив штемпель и определив, что письмо было отправлено из Одессы в Воронеж 23 января 1991 года, Солнышкин вытащил из конверта два листа тонкой почтовой бумаги, исписанных мелким почерком. Вздохнул, как от внутреннего неудобства перед чтением чужих писем.
...
"Дорогая племяшка,
С досадой понимаю, что на твое совершеннолетие приехать не смогу. В это время я буду где-то на экваторе кормить интуристов. Но надеюсь, что советская почта меня не подведет, а значит, через недельку-другую тебя ждет сюрприз. Собираю сейчас вещи в рейс и подсчитываю, сколько глупостей я наделал в своей жизни – это у меня уже в привычке. Глупости-то я оставляю на суше, а в рейс пытаюсь брать только самое необходимое и светлые воспоминания. Твой недавний приезд – одно из самых светлых воспоминаний, и даже неодобрение твоей мамой моего образа жизни никак не омрачает это. Она тоже человек хороший, но правильный. А я – хороший, но неправильный. Надеюсь, она не болеет и сможет тебе помочь устроить веселый день рождения. К следующему лету я обещаю сделать царский ремонт, и для вас у меня всегда будет наготове сезонная комната. А если ты решишь приехать ко мне без мамы, но с молодым человеком (ни в коем случае не показывай это письмо Тоне!), то тоже милости прошу и гарантирую полное алиби и "присмотр". (Знаешь, лучше все-таки сожги письмо после прочтения, а то я растеряю всех родственников и тебя ко мне не пустят!)…"
– Вот водочка! – прозвенело над головой Солнышкина, и тут же перед ним опустился графинчик, рюмочка. Графинчик приподнялся, как Гарри Гудини, наполнил рюмочку и опустился рядом. Солнышкин кивнул и снова нырнул в письмо.
"…Кстати, когда Тоня отчитывала меня в твоем присутствии, она преувеличивала. Наверно, для того, чтобы произвести на тебя впечатление. Не бросал я никаких пять жен с детьми. Было у меня всего две официальных жены, да и тех я оставил в покое. И притом впоследствии проверял: все ли у них хорошо. А у последней еще и сантехнику чинил и обои клеил. Так что не суди меня слишком строго. Скоро напишу снова, выберу острова, где марки покрасивее, и пошлю тебе оттуда письмецо. Обнимаю. Твой дядя Сева".
Ваня Солнышкин сложил письмо обратно в конверт, взял рюмочку водки, поднес к губам. Тут же нащупал взглядом блюдечко с маслинками – его-то он прежде и не заметил. Выпил водку, бросил ей вслед две маслинки и задумался. Задумался о письме. Зачем Вера его подсунула? Да еще такое личное? А! Конечно, ведь все считают, что она была его любовницей, а тут "племяшка". Может, одно другому не мешает, но Солнышкин вдруг заметил, что его отношение к Маленькой Вере потеплело и понежнело. Тайны от мамы и дружба с "плохим" родственником, который бросает жен с детьми и плавает на Экватор. Даже некая ревность кольнула, позавидовал он ей, этой Вере. Его детдомовское детство прошло, как трамвай по прямой колее до самой последней остановки, где его, Ваню Солнышкина, высадили с коричневым картонно-коленкоровым чемоданчиком, в котором лежал аккуратно выглаженный "набор выпускника": три пары серых носков, три пары трусов среднего размера, в которых еще предстояло подтянуть резинки – поддеть, вытащить и завязать "внутренним" узлом. Там же – желтая жестяная коробочка с бритвенным станком и набором лезвий "Восток", хотя он еще не брился.
Солнышкин вздохнул, вынырнув на мгновение из своих детдомовских воспоминаний. И почувствовал, что его опять туда тянет, на эту глубину. Его будущее было тогда непредсказуемо. Он единственный из мальчишек не взял направления в военное училище. У него у единственного, должно быть, возникло тогда ощущение, что он только что это училище закончил. И называлось оно – "Детдом Солнышко". А самим Солнышком был директор – полковник-танкист в отставке Кавалеров Григорий Михайлович, или, как они, детдомовцы, называли его между собой – Гришмиш.
В какой-то момент Солнышкин заметил, что ест нечто вкусное. И ест в полном одиночестве. Он растерянно осмотрелся. Ни Гени, ни Тараса-Такиса, ни Веры – никого не было. И в зале ни одного посетителя. И свет притушен. Не дожевав очередную заячью почку, он поднялся. Прислушался. Подошел к выходу на улицу. Выглянул, вышел на шаг за порог. Развернулся, глянул на входную дверь и увидел на ней табличку: "Извините, у нас сегодня СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ".
Озадаченный, он вернулся за свой столик. Заметил, что справа стояла уже пустая тарелка, на которой виднелись остатки чего-то им съеденного. "Томатно-грибное суфле!" – понял он и попытался припомнить вкус. Не удалось. Хорошо еще, что заячьи почки были не доедены. И действительно вкусны. И что-то напомнило ему вчерашние специи – во всяком случае во рту возникали вкусовые аллюзии, вкусовые метафоры, вкусовые цитаты, отсылавшие его куда-то в прошлое, и в давнее, и во вчерашнее.
Разговаривать с ним так никто и не вышел. Если, конечно, не считать Геню, возникшего совершенно внезапно с подносом в руке. На столе появились чашечка кофе и пряник на блюдечке, а грязная посуда и пустой графин исчезли.
Внимание Солнышкина привлек пряник – это был так называемый "печатный" пряник с глазурным барельефом трех васнецовских богатырей. Он покрутил его в руках, понюхал. На ощупь он был свежим. Солнышкин на мгновение прикрыл глаза и тут же увидел этих же трех богатырей, только огромных, на картине, висевшей в "переднем покое" его детдома. Каждый входящий упирался взглядом в эту копию Васнецова. С пряником в руке Солнышкин подошел к двери, за которой только что исчез официант Геня. Приоткрыл.
Геня сидел на стуле около широкой плиты и читал книгу. Читал, пока не открылась дверь. Потом поднял голову.
– Извините, а Вера где? – спросил Солнышкин.
– Вера себя неважно почувствовала и пошла в парикмахерскую. Она еще вернется, вы подождите… Может, коньячку?
Солнышкин кивнул и вернулся за стол. Коньячок его не взбодрил, а скорее успокоил.
А Вера, зайдя в ресторан, тут же попросила его провести ее домой. Он даже не успел расплатиться за ужин. Только напомнил ей о счете, но она тут же перебила его, заявив, что ему, Солнышкину, здесь еще ужинать и ужинать.
И они пошли медленно на Печерск. Вера держала его под руку. Ее серое пальто с воротником из серебристой лисицы превращало ее в маленькую мышку. На голове новую прическу скрывал легкий оренбургский платочек.
– Вы обещали со мной поговорить сегодня вечером, – сказал Солнышкин. – О Димыче…
– Я сделала больше, чем обещала, – спокойно ответила она. – Приходите завтра!