3
Снег шел еще несколько дней. Все эти дни я продолжал ездить на велосипеде. Руки мои мерзли на руле даже в перчатках, а леденящий ветер врывался под шарф всякий раз, как я приподнимал голову. Входя в дом, я видел в зеркале свое раскрасневшееся лицо и примятые спортивной шапочкой волосы. Свежесть моего отражения усугублялась пепельными контурами бродивших за моей спиной старцев и стариц.
В один из этих дней ко мне домой заходил Кранц. Опустив глаза, он сообщил, что скандал "Клинтон-Левински" набирает новые обороты. Несмотря на живой интерес к сексуальной стороне жизни, о "сигарном скандале", как его называла немецкая пресса, я ничего не знал. Кранц много рассказывал о политической подоплеке дела и его возможных последствиях. Он сокрушенно повторял, что знает, что за всем этим стоит, и что такие вещи обычно (обычно!) кончаются войной. Все, в том числе и манера Кранца рассказывать, очень меня тогда развеселило, хотя, как я понимаю уже сейчас, историческое чутье этого человека я тогда недооценил.
При всей историко-политической осведомленности Кранца деталей самого происшедшего добиться от него было невозможно. Картину событий пришлось восстанавливать при помощи прессы, к которой прежде я почти никогда не обращался. Овладев материалом, я впервые почувствовал что-то вроде интереса к политике. Она оказалась более живой, чем я прежде полагал. Приключившееся с американским президентом было одновременно очень комичным и очень человеческим. Тесная связь секса и политики, прежде казавшаяся мне выдумкой исторических романистов, со всей очевидностью проявляется и в наше нерыцарское и неромантическое время. Я имею в виду и любовные приключения политиков, и многочисленные разно - и однополые связи, посредством которых пробиваются к власти. Распространенное мнение о связи политики и секса я пытаюсь примерить на свою собственную историю, представить, будто конец моей интровертированности и начало общественной деятельности напрямую связаны с моим первым сексуальным опытом. Даже если и есть в этом объяснении доля истины, оно кажется мне слишком незатейливым. Связь секса и политики в моей жизни правильнее рассматривать как временную. Вместе с тем забавная перекличка моей и Клинтона историй выразилась в том, что если начало моей политической карьеры за моим первым сексуальным опытом последовало, то клинтоновский сексуальный опыт (очевидно, не первый) его карьеру чуть было не завершил.
К концу недели снег прекратился, и в утро пятницы его размокшие остатки грустно серели на цветочных клумбах. Я подъезжал к Дому в густом тумане, переходящем в дождь. Бороздя темную жижу, автомобили почти не обгоняли моего велосипеда. Они плелись друг за другом в одной бесконечной пробке, устало отражая светофоры на перекрестках. За их забрызганными стеклами угадывались лица задумчивых мюнхенцев. Усилием воли накануне выходных они добирались до службы и там, чертя треугольники на папке, представляли себе завтрашнюю поездку в Альпы. У меня не было ни папки, ни даже стремления в Альпы: у меня было лишь чудовищное нежелание крутить педали. Уже по дороге я пожалел, что в то утро не вызвал такси.
Дом встретил меня необычно ярким освещением. Этот яркий свет был, очевидно, призван противостоять всеобщей апатии, но после полумрака улицы он был особенно неприятен. Почти в том же составе, что и в первый день, мы сидели за завтраком. Вагнер, как всегда, разливала чай, а Хазе вновь похвалила социальную ориентированность вышедших к завтраку.
- Дело здесь не в социальности, дорогая моя, - возразила ей Кугель. - Просто самый отвратительный вид у стариков как раз утром. Не все, знаете ли, имеют мужество в таком виде показаться.
- Вы считаете, что днем мы выглядим лучше? - спросила широкоскулая Трайтингер, сидевшая рядом с массажистом Шульцем.
- Лучше, фрау Трайтингер, лучше. Там морщина разгладится, здесь глаз на место встанет - все, знаете ли, симпатичнее.
- Вам чай с лимоном, фрау Кугель? - почти вызывающе спросила Вагнер, пришедшая с полным подносом чашек.
- Как всегда, дорогая моя, как всегда. - В голосе Кугель послышалась насмешка. - Честно говоря, я не понимаю причину ваших сомнений.
Вагнер обиженно расставила чашки перед сидящими.
- А я не понимаю, как это за столом можно говорить о глазах не на месте. Я так думаю, это не всем приятно слышать, верно?
Кугель сжала мне руку и наклонилась к самому моему уху.
- У нас чрезвычайно деликатный персонал. Следит за тем, чтобы не было разговоров о старости, а то кто-нибудь не дай Бог, - от смеха голос ее стал громким, - вообразит себя товаром не первой свежести!
- Ненавижу стариков, - тихо сказала Трайтингер. - Никогда не думала, что стану старухой.
Вагнер решительно нажала на клавишу магнитофона, и зазвучал вальс. Это было сочинение особого рода, из тех странных песен, что до сих пор очень популярны в приальпийских землях. Не знаю, кто их сочиняет. Может быть, те же почтальоны, садовники и домохозяйки, что самозабвенно слушают их в биргартенах. В такт этим песням они раскачиваются за длинными дубовыми столами, наводя на мысль, что быть современником народного творчества невыносимо. Возможно, годы спустя это творчество и становится приемлемым. Становится же музейным экспонатом даже обычный утюг. Лет через триста.
- То, что вы видите, - обратилась ко мне Хазе, - нетипично. Поверьте мне на слово, завтраки у нас проходят гораздо веселее.
- Дамы просто кокетничают с красивым молодым человеком, - заметила Вагнер, - ну и капризничают немного.
- Трудный возраст, - засмеялся, подкручивая усы, Шульц.
- Переходный, - мрачно сказала Трайтингер. - С этого света - на тот.
Шульц снова засмеялся, но ничего не сказал. Вагнер и Хазе подчеркнуто быстро допили свой чай и встали из-за стола. От звучания вагнеровских вальсов молчание становилось все тягостней. Нарушая общую неподвижность, Кугель сосредоточенно собирала крошки и складывала их на свою тарелку.
- Дело в том, - сказала она, обернувшись ко мне, - что вчера умерла фрау Шпац. Вы видели ее здесь в первый день. - Кугель сделала несколько характерных жестов, и я понял, что речь шла о маленькой старушке в чепце. - Так вот, она умерла.
- Бывает, - весело заметил Шульц, чей баварский акцент увеличивался с каждым сказанным словом. - И в этом никто не виноват. Никто. Так что можно расслабиться.
- И вчера же поздно вечером, - продолжала Кугель, не глядя на массажиста, - ее увезли. Подъехала небольшая легковая машина - это был даже не фургон, - из которой вынесли гроб. Через некоторое время гроб вернули в машину, и в нем уже была фрау Шпац.
- Вас оскорбляет, что за фрау Шпац приехала легковая машина, а не, скажем, большегрузный контейнер? - спросил Шульц.
- Меня оскорбляет, что сегодня об этом не было сказано ни слова. При том, что всем все известно…
- Зачем же упоминать о том, что и так всем известно?
После завтрака мне следовало убирать в студии. Вставляя ключ в дверь, я услышал "Входите!", произнесенное низким голосом Хоффманн. И я вошел. Хоффманн сидела верхом на стуле, заключив в объятия его гнутую спинку. Она была в темно-синих джинсах и футболке. На одном из столов лежал снятый ею свитер.
- Поставьте все это где-нибудь, - показала она на мои ведро и тряпку.
Движение, которым я поставил их на пол, получилось неожиданно робким (он повиновался), и я почувствовал, что краснею. Не рискуя смотреть Хоффманн в глаза, я сосредоточился на ее руках - длинных, худых, с небольшими темными волосками. Я чувствовал, как она не мигая наблюдает за мной.
- Вы не рисуете? - спросила Хоффманн.
- Не рисую.
Она встала со стула и подошла ко мне совсем близко. Я выпрямился, но все равно был ниже ее ростом. Я чувствовал запах ее духов и видел каждую маленькую морщинку на ее тонкой шее. Хоффманн коснулась моего подбородка тыльной стороной ладони - легким и каким-то в высшей степени профессиональным движением. Я поднял лицо, продолжая смотреть на ее шею. Развернув меня вполоборота, она отвела мои плечи чуть назад.
- Вы бы не согласились мне позировать?
- Позировать?
- Да. Прямо сейчас. Это ведь интересней, чем уборка, а?
Хоффманн смотрела мне в глаза. Я мельком взглянул на нее и снова покраснел.
- Я никогда не позировал.
- Вы ведь любите свое тело? - тихо спросила Хоффманн. - Я не сомневаюсь, что любите, его нельзя не любить. Рисование - это, если хотите, форма любви. Вам ведь приятно, когда кто-то наравне с вами восхищается вашим телом?
- Приятно, - ответил я со всей искренностью.
Хоффманн закрыла дверь на ключ. - Вы можете раздеться, здесь совсем не холодно - сказала она, улыбнувшись. - Так поступают все модели. Вы ведь меня не боитесь?
Мне ужасно хотелось раздеться, и я уже давно не боялся. Я знал, что в любом случае это будет делать мой дублер. И кроме того, разве мог я отказать в раздевании человеку, которым нас объединяло одно и то же чувство - чувство восхищения моим телом? Теперь мы могли любоваться им сообща. Я стоял на небольшом подиуме, расположенном в дальнем по отношению к окнам конце студии. Хоффманн укрепляла на мольберте лист бумаги.
Медленно, чтобы не выдать своего нетерпения, я стал расстегивать рубашку. Не глядя на нее и как бы стесняясь, снял брюки. Я не знал, как в таких случаях поступают с одеждой. Мне очень хотелось бросить ее на пол, как в молодые годы, несомненно, поступила бы Трайтингер, но я чувствовал, что это неуместно. Еще более противоестественным мне казалось начать аккуратно ее складывать. Я выбрал средний путь. Не складывая, медленно положил одежду на ближайший стол. В тот день я понял, что мог бы стать хорошим стриптизером, у меня был вкус к раздеванию. Я вопросительно посмотрел на носки и также снял их по кивку Хоффманн.