Выяснилось, что, оставшись одна, она может размышлять и приводить в порядок свои мысли, на что раньше у нее никогда не было времени. В возрасте, когда по правилам ей полагалось бы уделять больше времени мыслям о смерти, она с головой окунулась в жизнь. Теперь, поскольку все мальчики покинули ее, она стала больше читать. Слушала радиопередачи, причем особенно нравились ей пьесы, и с удовольствием смотрела по телевизору художественные фильмы и документальные киноленты. Под конец жизни она нашла время и возможность заняться самообразованием и тихонько, не говоря ни слова, за это ухватилась. Она проявляла такую скрытность, словно стесняясь своих стремлений, да ей и правда вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь из друзей детства решил, что она "занеслась" или "стала много о себе понимать". Она оставалась верна роли, взятой на себя многими женщинами ее класса и возраста, - никаких отклонений от стереотипа: безличная и вполне заурядная мужняя жена, ничем не выделяющаяся, порядочная, терпимая, всем довольная. Лото, магазины, в кои веки поездка куда-то, кино, пикники, танцульки, вечеринки дома - всё это было маскировкой. А вот в душе у нее находился потаенный склад, ройник, где она хранила почерпнутые из книг сведения, рачительно создавая запасы знаний и наблюдений, которые ей так хотелось применить к жизни. Казалось, достаточно было благожелательного прикосновения, чтобы этот с опозданием образовавшийся в ее мозгу укромный закуток распахнул свои двери и ожил, как затерянный сад в детской сказке. Дугласу, ее сыну, это удалось бы, захоти он, заметь, попробуй. Но она никогда не стала бы докучать ему своими дурацкими фантазиями. Она по-прежнему будет играть - порой переигрывая - роль пожилой матери, на которую всегда можно положиться. Именно такая и была ему нужна: надежная, бесхитростная и без каких-то там причуд. Вот что ему нужно. Она прекрасно знает, что всем им нужно; ну и ладно, пусть лепят, как им нравится, свое представление о ней. Ей не жалко. Какие могут быть сожаления в ее возрасте.
2
Под крылом, где-то внизу, на расстоянии тридцати девяти тысяч футов, лежала Камбрия. Точно и резко очерченная, она казалась полной сил, древней и стойкой. Пролетавший над ней в реактивном самолете Дуглас был подобен хилому инкубаторному младенцу - лежишь как в люльке, ублажаемый восхитительной музыкой, изысканной едой и разными напитками, - полностью во власти непонятной ему машины.
Он подался вперед, чтобы получше рассмотреть, и потревоженная во сне незнакомка в соседнем кресле еле слышно томно простонала. Дуглас дал ей успокоиться и сосредоточился на открывшемся внизу пейзаже. Половина его жизни прошла в этих местах и половина за их пределами. В настоящее время обе эти половинки как бы перечеркивали одна другую. Он пребывал в растрепанных чувствах, был неистово самокритичен, расслаблен и нетрезв. Выждал секунду, чтобы показать, что и сам сознает всю сентиментальность этого жеста, приподнял свой стакан, обращаясь к знакомым местам, и сделал глоток виски. Никто на него не смотрел.
Все члены его семьи появились на свет здесь, даже его сын. Жизнь его деда, за исключением первой мировой войны, в качестве интермедии, прошла среди этих гор и равнин, посевов и скотины, угля и железной руды, прячущихся под прочной земной оболочкой. Однако взор его привлекала не земля, а воды. Море - высунутый язык Атлантического океана, вылизывающий узкий залив между Шотландией и Англией, и озера, поэтично раскиданные среди голых гор, ярко посверкивающие в это ясное утро. С поднебесной высоты место, где родилось, выросло и сошло в могилу столько людей одного с ним рода и племени, выглядело очаровательным макетом в музее естествознания.
Сам он, скорее всего, кончит свои дни в автомобильной катастрофе, при крушении самолета или от инфаркта где-нибудь в переулке чужеземного города. При удаче.
Мысли его обратились к смерти. В последнее время, проснувшись поутру, он часто занимался тем, что прикидывал, сколько же ему еще остается жить: взвешивал шансы, пытался отделить несущественное от действительно желанного и тут же хладнокровно рассматривал непреложный факт возврата во мрак.
Дугласу показалось, что он узнал Тэрстон - родной городок, куда его родители вернулись, когда отец вышел на пенсию. "Последняя дистанция пути", - шутливо называл это Джозеф. "Последняя дистанция пути". Они будут ждать его сегодня вечером, а позднее, сразу после полуночи, он, прихватив бутылку виски, отправится к деду, как делал уже несколько лет подряд, - поздравит его с Новым годом. Его жена и сын, возможно, тоже будут там. Хотя и без гарантии, так как твердо они не договорились. Неужели он так уж сильно обидел ее под конец? Дуглас напряг зрение, стараясь разглядеть деревушку в озерном крае, где он купил себе домик, но недавно выпавший снег до неузнаваемости изменил ландшафт.
"Джамбо" резко терял высоту, устремляясь к Лондону, а Камбрия так же стремительно уходила от него прочь, и тут соседка пробормотала во сне: "Все это так… все это так" - и обняла его одной рукой за шею. Он не снял руку. От ее каштановых волос исходил пряный аромат какой-то травы, только он никак не мог определить какой. Легкое прикосновение ее волос к лицу было очень приятно, и, поднося к губам пластмассовый стаканчик с почти неразбавленным виски, он постарался не потревожить ее. Снова дом, снова дом, колокол звонит "бом-бом"!
Он до сих пор не преодолел чувства изумления перед такими полетами. После того как громадный самолет, несший больше людей, чем обитало в камбрийской деревушке, где стоял его домик, взмыл в небо с лос-анджелесского аэродрома, он выпил бокал шампанского. Проносясь над Северным полюсом со скоростью 600 миль в час, он съел Bouef Stroganoff и выпил две полбутылки кларета. Над Гренландией, когда в лоб самолету дул ветер со скоростью 160 миль в час, он смотрел фильм об акуле и в то же время слушал через наушники Пятую симфонию Бетховена и избранные мелодии Битлзов. Теперь же, когда температура воздуха снаружи была ниже нуля по Цельсию, он сохранял тепло, допивая четвертую порцию шотландского виски, размышляя на разные темы и стараясь вспомнить имя обнимавшей его за шею женщины.
Рассказать обо всем этом деду Джону Таллентайру, заваривавшему в этот момент чай в своей холодной квартирке в доме для престарелых пенсионеров, покинуть которую он ни за что не соглашался, даже после того, как остался в полном одиночестве, - и тот решил бы, что путешествие Дугласа просто-напросто бред или чудо. Его сын Джон Таллентайр, который в этот момент яростно нажимал то одну, то другую кнопку молчавшего телевизора, сидя в их лондонской гостиной, обставленной в викторианском стиле и обогревавшейся батареями центрального отопления, воспринял бы его рассказ как нечто столь же будничное, как поездка на автобусе. Сам Дуглас находился где-то посередине - между неотрывной от земли жизнью деда, трудом своим непосредственно связанного с ветхозаветными пастухами, и космической эрой сына, которому бог весть что предстояло еще увидеть на своем веку.
Дуглас уже порядочно охмелел, он был в том блаженно-томном состоянии (за которое всегда приходится потом расплачиваться), когда жизнь кажется медленно развивающимся фарсом или же тонкой, но вполне доступной пониманию драмой. Он нащупал кнопку звонка и небезуспешно воспользовался ею. Затем устроил поудобнее свою соседку, угнездившуюся в сгибе его левой руки - голова на плече, рука вокруг шеи. Уткнулся носом ей в волосы и застыл. Как это он не может определить запах? В детстве он помогал своей бабушке собирать травы и сушить их. Семенил за ней по тропинке, убегавшей в поле от их старинного коттеджа, сохранившегося в памяти таким уютным и приятно пахнущим (недавно он был снесен с лица земли бульдозером как "непригодный для жилья"), и помогал ей отыскивать нужные травы. Милые, безмятежные дни. Она терпеливо повторяла ему все названия, и он гордился тем, что знает их. Так почему же он не может определить этот крепкий восхитительный запах? Его познания в области живой природы были теперь весьма скудны. Столько позабыто, плохо выучено, отвергнуто памятью - струйка выпущенных из памяти сведений непрестанно сочилась из мозга, невидимая ниточка, которая если и приведет назад, то только к полному невежеству. Осторожно! Впереди - кельтские сумерки! Виски подоспело в самый раз. С этикетки смотрел Джонни Уокер, бодрый, уверенный в себе британец.
"Ну давай, давай! - подбодрил он себя. Кровь и алкоголь пока что вели борьбу в его организме на равных, уживались мирно (одно из его наблюдений относительно путешествий: вместимость твоя прямо пропорциональна длительности полета). - Давай! Бери себя в руки! Если уж погибать, так с музыкой!"
"А сердце-то осталось в Сан-Франциско…" - внезапно возникли в какой-то мозговой извилине слова песенки. Что же, собственно, у него там осталось? На этот раз он провел в Сан-Франциско всего три дня: недосып, работа, виски, радостное изнеможение от безответственного гедонизма, сопровождающееся сознанием неизбежности расплаты. А что оставил он в Лос-Анджелесе? Мурлыча себе под нос и постукивая в такт правой ногой, он задел носком ботинка игрушку, купленную в киоске в аэропорту, которую он засунул под переднее кресло. Заводной кит, выбрасывающий водяной фонтан высотой с полметра. Пусть Джон с ним купается. Хорошо, что он не поддался искушению и не купил большую резиновую акулу: хотя Джона, наверное, она порадовала бы больше, чем кит, но пакет не уместился бы под креслом. Соседка снова шевельнулась, пристроилась потеснее к нему и прошептала: "Да… Хорошо… Да… М-мм". Интересно, с кем это она?