По растерянным глазам уголовника Павел видел, что сломал его, подчинил себе без остатка, хотя, конечно, понимал, что при удобном случае рыжий без колебаний пристрелит его. Но случай такой должен еще наступить, а Павел не лыком теперь шит…
Этот эпизод почему-то вселил в Павла уверенность, что он останется жив.
И остался, да лучше бы не оставаться.
Из затеи форсировать в тот день реку ничего не вышло, почти весь штрафбат напрасно полег на льду. От фашистской пули упал, опрокинувшись на спину, и рыжий уголовник, добросовестно бежавший все время впереди Павла. А тут и самого Демидова садануло в голову, она мотнулась, как когда-то от пинка Макшеева, больно заныли шейные позвонки.
Это было последнее, что почувствовал или запомнил краем сознания Демидов. Очнулся он где-то в тесном вонючем бараке, услышал непривычную немецкую речь, сразу, без удивления и почему-то даже без досады, понял, где очутился. "Ах, Макшеев Денисий, ну погоди!" - подумал он только, как думал и прежде бессчетное количество дней и ночей, но на этот раз безразлично как-то, равнодушно, без злобы к нему. Внутри у Демидова словно ничего не было теперь живого, все онемело.
Таким онемевшим, отупевшим, безразличным ко всему, что с ним происходило, он и остался на многие годы. Это, наверное, и помогло ему выжить.
Немцы знали, что он штрафник, считали за бывшего уголовника, вербовали в какую-то власовскую армию, даже уговаривали. Демидов не знал, что это такое, но отказывался. Уговоры сменялись избиениями…
Неожиданно от него почему-то отступились, отправили в концлагерь на территории Польши. Там он был уборщиком трупов, каждое утро собирал их по всему лагерю и свозил на пегой лошаденке к крематорию.
Он возил их и возил до января сорок пятого года, к этому привыкли и узники, и сами немцы. Он никогда не брился, редко стригся. Густо и безобразно заросший волосом, походил на старика, ни сами немцы, ни узники вроде уж и не принимали его за заключенного, а считали вольнонаемным уборщиком трупов, к тому же полуидиотом.
Советская Армия захватила лагерь военнопленных стремительно и неожиданно. Даже в отдалении боев никаких не было слышно, пролетали только в последнее время на большой высоте над лагерем советские самолеты, и вдруг утром, перед самой зарей, в бараках послышался лязг железа. Узники высыпали на плац, и Демидов выскочил - за колючей проволокой, обтекая лагерь, грохоча гусеницами и воя моторами, стремительно неслись куда-то танки. "Куда ж они торопко так?" - подумал Демидов, убежденный, что это немецкие танки.
И вдруг один из них круто повернул, порвал, как паутину, туго натянутую колючую проволоку и остановился, поводя из стороны в сторону длинным пушечным стволом, будто выбирая, куда бы влепить снаряд. И Демидов увидел на его броне пятиконечную звезду…
… Утром, когда рассвело, Павел стоял, комкая лагерную шапку, в толпе воющих, плачущих от радости заключенных, ждал своей очереди к представителям Советской Армии, составляющим списки бывших узников.
- Погодите, это что за чучело? - спросил кто-то, едва Павел переступил порог. - Откуда такой?
- Я русский. Демидов по фамилии.
- Ты ж облик человеческий совсем потерял.
- Кто ж тут его сохранил?
- Где в плен попал?
- На Дону где-то. Из штрафников я.
- За что в штрафники угодил?
- Осужденный был. За то, что будто бы колхозную ригу сжег.
- Как - будто бы?
- Я не поджигал. Денисий Макшеев поджег. А я жениться хотел на Марии. Оттого все и началось…
- Погоди, погоди, старик… Он полоумный, кажется.
- Нет, в уме покуда. И не старик - мне сорока нет пока еще. Вы послушайте…
Демидова выслушали терпеливо. Рассказывая обо всем, что с ним произошло, Павел увидел, что ему не верили.
- Да, тут разобраться не так-то просто, - сказал офицер с двумя полосками на погонах. - И не наше это дело.
- Да чье бы ни было - все едино не разберутся, - обреченно махнул рукой Демидов. - Лучше уж посадите до конца срок отсидеть, который мне даден.
… И еще три года мыкался Демидов по каким-то пересыльным пунктам, лагерям, по-прежнему безразличный к тому, что с ним происходит.
Он только чувствовал: люди, занимающиеся его судьбой, не знают теперь, что с ним делать.
Наконец в сорок восьмом году Демидова выпустили, обязав три года еще жить на поселении в том же северном районе, где был лагерь.
Но все проходит - прошли и эти добавочные три года. Мог теперь ехать Павел Демидов куда угодно. А куда? Где жизнь доживать? Мать умерла еще до войны, получил он известие как-то. Мария, Денис Макшеев, родное Колмогорово - все это было где-то уже в другом мире, будто за какой-то мутной бесконечной далью, преодолевать которую не было ни смысла, ни желания.
Демидов бы остался, наверное, до конца дней своих в неласковой северной земле, к которой как-то и привык за последние, относительно свободные годы, чем-то и стала дорога она ему, может, незавидной своей холодной судьбой, нелегкой жизнью, если бы не слова тамошнего одного районного начальника. Показались они Демидову самым горьким из всего, что ему довелось испытать.
- Вот ты хочешь у нас в районе остаться, - сказал ему тот человек. - А зачем ты нам такой?
- Какой - такой?
- А вот такой. Не человек, а просто так… имярек.
- Имярек, значит?
- Вот именно. Зачем ты такой стране нашей? Людям нашим?
- Я ни стране, ни людям ничего плохого не делал. Может, и хорошего тоже. Так вы дайте возможность.
- Возможность? У тебя была и есть одна возможность - покончить с собой. Не понимаю, почему ты не воспользовался ею до сих пор.
Почернело у Павла перед глазами, потемнели оконные стекла в кабинете этого человека, будто враз, в одну секунду залила непроглядная темень северный поселок.
Давным-давно, когда только-только осудили, дал зарок себе Павел - не пить больше сроду спиртного. Получив волю, исполнял свято клятву, не брал водки в рот и капли. А тут прямо из кабинета этого начальника пошел в магазин, купил бутылку, вылил в кружку и выпил в три-четыре глотка. Будто воду выглотал, не почуяв горечи. И с удивлением обнаружил - разжало сердце, отпустило тугонатянутые по всему телу жилы.
И заплакал Павел Демидов. Все, что с ним было, переносил молча. А тут не выдержал.
- Не прощу, нет… Не могу! - решил он в ту ночь, думая о Макшееве.
5
В родные места он приехал ранней весной, когда над Енисеем кричали журавли.
Но с какого боку приткнуться к жизни? Ни на что хорошее он уж не надеялся, отвык от хорошего. И, внутренне чувствуя, что пытает судьбу в последний раз, прямо с поезда пошел в райисполком.
- Объясни мне, значит, гражданин начальник, что я такое за человеческое чучело? В том смысле - стоит дальше мне жить али в самом деле солнечным светом я не имею права пользоваться? - спросил он, зайдя почти без спроса у тонконосой секретарши в кабинет самого председателя райисполкома.
Фамилия у председателя была Агафонов. Толстый, неповоротливый, с заплывшей нездоровым жиром шеей, он, прихмуривая брови, с любопытством оглядывал посетителя.
- Начальник-то я начальник… видишь, раскормленный какой. А все-таки не гражданин, а товарищ… Из заключения, что ли?
- А для меня вся земля - тюрьма без решеток.
- Ишь ты, - усмехнулся тучный Агафонов. - Злой какой. А я вот стих однажды где-то читал: "Солнце светит всем - слепым и зрячим. В этом и величие его…" Это - как?
- Слова-то можно по-всякому составлять.
- Н-да… - Агафонов все так же внимательно разглядывал Демидова. - Ну-ка, чучело, себя замучило, рассказывай…
И впервые за многие годы почувствовал Демидов, что не вся земля в подлецах, слишком большая она для этого.
Он рассказал толстому Агафонову о своей жизни все, не утаив даже и малейшей подробности.
Тот слушал не перебивая, только хмурился и мял кулаком жирный подбородок.
- Н-да… - опять он произнес, когда Павел кончил. - Что я тебе скажу, товарищ Демидов? Зло - оно само себя показывает, а добро еще увидеть надо.
- Это как же понять?
- А так… Я вот думаю: самое полезное для тебя сейчас будет - пожить где-нибудь в стороне от людей, один на один с природой. Пособлю я, скажем, бакенщиком тебе устроиться на Енисее. А еще лучше - лесником.
- Значит, возле людей мне так и нету теперь места? - Вся удушливая горечь опять прихлестнула к самому горлу.
- А ты поверь мне, Демидов. Вот хозяйка хлеба из печки когда вынет - сперва в прохладное место их составит, полотенчиком чистым прикроет - отдохнуть от жара. И отмякнет он, хлеб, духу земного наберет. А люди? Людей и в лесу много.
- Ты из крестьян, видать? - Горечь сама собой отхлынула от горла, только на Агафонова смотреть почему-то было неудобно, ощутил он ни с того ни с сего и какую-то вину перед этим человеком.
- Нет, я таежник в прошлом. И лесником долго служил. Вот сейчас как вспомню - заноет сердце от тоски. Лес, природа вообще - это высший разум, какой есть под солнцем. Научишься все это видеть и понимать - и обнаружишь в себе человека. А это для тебя - еще задача, уж поверь мне.
Демидов и понимал и не понимал, о чем говорит Агафонов. Но чувствовал - надо ему верить. И неожиданно для себя произнес:
- Да-а, хороший ты, должно быть, человек.
- А это люди по-разному считают, - усмехнулся Агафонов. - Так что ж, позвонить мне насчет тебя в лесничество? Не подведешь меня?
- Ты мою жизнь всю слыхал. Меня вон сколько подводили, а я вроде никого пока.