...
Газета "Городской курьер", 23 марта 1998
Часть первая Дженерейшн ХЗ
I
Я родился третьего октября 1972 года в городе Могилеве, областном центре того, что тогда называлось БССР – Белорусской Советской Социалистической Республикой. Это был промышленный город с населением в триста тысяч человек и десятками мелких и крупных заводов и фабрик. Главным предприятием города был комбинат "Химволокно" – один из крупнейших в Европе. Те, кто на нем работал, получали надбавки "за вредность", а все остальные жители города вдыхали вонючий дым из его труб.
Мы с родителями и сестрой Наташей жили в двухкомнатной хрущевке на самой окраине. Наш район назывался "Рабочий поселок". Папа работал инженером на заводе "Техноприбор", мама – бухгалтером в автоколонне.
В 1979 году я пошел в первый класс школы номер семнадцать. На Октябрьские праздники того года всех первоклассников приняли в октябрята: повесили на пиджаки и передники значки с красной звездочкой и портретом кудрявого Володи Ульянова.
Перед Новым годом я впервые услышал слово "Афганистан" – в разговоре папы и дяди Жоры, маминого брата. Дядя спорил, горячился, говорил непонятные мне тогда слова – "маразм", "абсурд", "идиотизм". Папа говорил мало, больше хмурился. После того он стал часто по вечерам уходить на кухню с радиоприемником ВЭФ-202: слушать "Голос Америки". Я иногда подслушивал, стоя под дверью. В передачах часто говорили про Афганистан, а также звучали новые для меня слова – "Хост", "Кандагар", "Баграм", "Панджшер".
Мою первую учительницу звали Ольга Петровна. Она была нервной и крикливой и часто била указкой по рукам моих одноклассников. Меня – никогда: я хорошо учился и вел себя тихо. Первый класс я закончил на пятерки, и мне вручили похвальную грамоту на желтоватой бумаге, с надписью "за отличную учебу и примерное поведение". После у меня никогда больше не было "всех пятерок".
Тем летом в Москве проходили Олимпийские игры. Мы всей семьей смотрели открытие, а закрытие не посмотрели: сломался наш телевизор "Рубин". Мастер пришел лишь через несколько дней, телевизор наладил, но цвета после этого стали тусклее. В новостях мы увидели то, что пропустили: летающего над стадионом Мишку и плачущего генсека Брежнева.
Девятнадцатого мая в третьем классе, в день рождения пионерской организации, весь наш класс приняли в пионеры. Я еще не умел завязывать красный галстук, и два первых дня мне его завязывала Наташа. На третий день я и она в школу не пошли: умер мой дедушка. Он был инвалидом войны, несколько раз был ранен и последние годы часто лежал в больницах. Он лежал в гробу в их с бабушкой доме, рядом сидели бабушка и несколько соседок. Все они плакали.
Осенью я пошел в четвертый класс. Моей классной была пожилая историчка Вера Сергеевна. На классных часах и политинформациях она вспоминала пятидесятые годы и Сталина, говорила, что тогда "в стране был порядок, а сейчас – бардак".
Сразу после осенних каникул мы узнали, что умер Брежнев. Нас собрали в актовый зал на "траурный митинг". Выступал директор, "Коля-Косой", что-то бубнел про "тяжелую утрату для всего советского народа" и "необходимость сплотиться". Потом то же самое повторяли завуч по внешкольной работе и председатель комитета комсомола Васильченко. Следующий день объявили неучебным, но заставили всех прийти в школу и убирать территорию. После уборки Вася Бобков предложил мне поехать на клейзавод "бить крыс". Мы проехали три остановки на троллейбусе "двойке", перелезли через забор. По кучам вонючих гниющих костей носились огромные серые крысы. Меня тут же стошнило от запаха. Вася захохотал, сказал, что я "маменькин сынок", схватил палку и стал бегать по костям, стараясь попасть палкой по крысе. Я поехал домой один.
Весь четвертый класс я проучился в музыкальной школе по классу аккордеона, но бросил, не сдав экзамены за год. Родители попилили меня, а потом отстали. Я с самого начала ненавидел музыкалку и аккордеон.
В пятом классе погиб мой одноклассник по кличке Сцуль. Его и еще двух пацанов не взяли в команду на "праздник строя и песни", и они, пока мы репетировали в спортзале, поднялись на лифте и вылезли на крышу девятиэтажного дома – тогда самого высокого в нашем районе. Пацаны гонялись друг за другом по крыше, Сцуль добежал до самого края, не удержался и упал.
Летом после пятого класса мы с родителями и Наташей ездили на базу отдыха под Одессой. Это был последний раз, когда мы куда-то ездили всей семьей. Погода была плохая, папа покупал на рынке домашнее вино и выпивал в одиночку в комнате. Из-за этого они с мамой все время ругались. Наташа все вечера где-то шлялась, приходила поздно, говорила, что ходит на танцы.
В марте, в шестом классе, снова умер генсек – Черненко, всего через год после предыдущего, Андропова. Дома было много разговоров про то, что "поставили молодого". "Молодому" Горбачеву было 54 года.
Летом Наташа поступила в пединститут, на филфак, а я уехал на две недели в "лагерь труда и отдыха". Там мы до обеда пололи грядки в колхозе, а после играли в карты и делали друг другу "подлянки".
В седьмом классе Веру Сергеевну, ушедшую на пенсию, заменила химичка Евгения Эдуардовна. Ей было лет тридцать пять, она не говорила про Сталина, а в третьей четверти, после двадцать седьмого съезда компартии, читала нам газетные статьи про "ускорение" и "перестройку".
В конце учебного года рванул Чернобыль. Первого мая мы ходили на демонстрацию – явка была строго обязательна. Завуч Кожинова заходила в каждый класс и объясняла, что все должны прийти и показать врагам, что они зря распространяют слухи, пытаясь посеять панику в наших рядах. Позже пошли слухи о том, что из-за радиации мы все облысеем. Пацаны с ужасом вспоминали рассказы про тех, кто служил на атомных полигонах – вроде как у них после этого перестал стоять. Кто-то придумал насчет этого стишок: "Если хочешь стать отцом, обмотай свой хуй свинцом".
Летом мы с одноклассником Вовой Зайцевым целыми днями катались на велосипедах – то по Рабочему, то по окрестным полям и проселкам, только в деревни не заезжали, чтобы не получить "по ушам" от местных пацанов: они никаких вопросов не задавали, просто били всех подряд. Вечерами в лесополосе пьянствовали компании мужиков. Год назад вышел "указ", и выпивать на улице не разрешалось, но мужики пили все равно: в основном дешевое плодово-ягодное вино – "чернило" – и самогонку.
Перед седьмым ноября меня приняли в комсомол. А тем же вечером "основные" пацаны взяли нас с Вовой на дискотеку в центр. После дискотек всегда были драки с пацанами с других районов. В тот вечер драться приехал "Восьмой Кирпичный". Вову сильно побили – он упал на тротуар, и его отдубасили ногами: сломали нос и выбили два зуба. Я отделался рассеченной губой и синяком под глазом. В "Трест" мы больше не ездили: Вова боялся, а я без него не хотел.
Экзамены за восьмой класс сдали легко: всем поставили те оценки, которые были за год. Большинство пацанов ушли в училища, Вова – в строительный техникум. В сентябре к нам в класс пришел Коля Морозов – он раньше учился в первой школе, в центре, но там его в девятый класс не взяли. Мы с ним быстро сдружились. Он слушал "хеви-метал", и мне эта музыка тоже понравилась. Мы стали с ним на районе первыми металлистами – ходили с длинными волосами, с самодельными клепаными браслетами из дерматина. "Основные" пацаны смотрели на нас косо, но некоторые из них тоже слушали "металл", и Коля доставал им записи – так что нас никто не трогал. Учились мы без интереса, получали свои четверки, не слишком стараясь.
В школе и по телику вовсю трындели про "перестройку" и "ускорение", но в жизни мало что менялось, только становилось больше всякой музыки и газеты было интереснее читать.
Весной восемьдесят девятого в Могилеве проходил всесоюзный рок-фестиваль "Диалог". Мы сходили с Колей на один концерт: в нем играла, среди прочих, "тяжелая" группа из Минска "Мроя" – неплохой металл "для сельской местности".
Летом Коля поступил в минский РТИ, а я – в могилевскую "машинку" – машиностроительный институт – на "сварочное производство". Мне было в принципе все равно, куда идти: никакая профессия не нравилась, в стране происходил бардак, и чем заниматься и как дальше жить, было неясно. Но и в армию идти не хотелось, а в тот год студентов забирать перестали.
Большая часть пацанов в моей группе поступили после училищ на сварщика – их брали без экзаменов за красный диплом, а получить его в "хабзе" было легко. С ними я не общался, только с Игорем Манченко, фанатом "Алисы", "Кино" и другого "советского рока". Он довольно быстро пересадил меня с "металла" на эту музыку, и мы почти каждый день после пар ехали к нему, сидели в его комнате, заклеенной плакатами и заваленной бобинами и кассетами, слушали музыку, пили чай или пиво и разговаривали обо всем подряд.
На учебу нам было насрать – мы знали, что если "хабзайцев" не выгоняют, то и нас не выгонят тоже, и сессии мы регулярно сдавали без двоек.
Осенью девяностого года, когда все кругом говорили про "диктатуру", в институте начали выпускать газету. Главным редактором назначили преподавателя философии Копыткова. Он предложил всем желающим "попробовать себя на ниве журналистики". Кроме меня, в нашей группе желающих не нашлось. Копытков поручил мне взять интервью у декана Хомутского, которого угораздило вдруг вступить в компартию. Декан в ответ на мои вопросы юлил, раздражался и почти открытым текстом угрожал меня исключить, если я напишу "что-то не то". Статья вышла в урезанном виде – видно, сам Хомутский ее и отредактировал. После этого мой интерес к газете пропал.