Открывается дверь, и на пороге своего кабинета является Паша. Это широкий, пузатый мужчина с густыми желтыми волосами и красным лицом.
- Здорово, вратарь! Чего опаздываешь? - орет он, держа свою дверь.
- Да, Павел Григорьич, я…
- Ну ладно. У нас не Бурдаков, где заставляют являться вовремя… Что же? Опять?
- Опять, Павел Григорьич.
- Ты фанатичен в своем футболе, как хунвейбин. Но мы не в Китае, а в лаборатории…
- Да уж… Китай…
- Если б ты так работал, как держишь мяч!
- Я плохо работаю?
- Ну-у-у, ничего-о-о, не дуйся, - подходит и хлопает по плечу фамильярный и громкий Паша (хотя на деле он вовсе не так фамильярен да громок). - Ты знаешь, что я шутник. С плохими работниками так не шутят… Ха! ха! ха! ха! - смеется он нарочито жутко и в потолок. - Ну что ж, - говорит он, уже вздыхая и несколько скиснув. - Езжай, Сашок. Мог бы меня и не спрашивать. Ты молодой, а работа, она… не уйдет она в лес. План мы вроде б на нынешний день выполняем, а что недоделаем… сделаем без тебя, а приедешь - нажмешь.
- Ну, спасибо, Павел Григорьевич.
- Ладно, лети. Ни пуха… Я хоть не болельщик, а знаю, что за игра. Зна-а-аю, браток! Знаю я, старый хрен! Это тебе не лаборатория. Тут всякий сможет…
- Всего вам!
Я странно растроган, расслаблен и… огорчен этой сценой с Пашей. Я умилен и… и отчего же и…
К делу. Скорей домой; собраться и - марш.
Еще ведь накрутка перед отлетом…
Зачем-то все лезет в голову этот позавчерашний день. Ну что в нем?
Ведь это вчера, вчера, уже здесь, в Москве, а не дома узнал я о том непривычном, странном, что будто бы ожидает меня в сегодняшнем матче, который и сам-то уж по себе, без всяких добавочно возбуждающих средств, способен сбить с панталыку хоть робота-вратаря… Да, видимо, началось это не вчера, а раньше… и, может, и не позавчера.
Я ходил по аллеям великолепного парка, окружившего стадион, и думал о силе и неразрешимой таинственности человека, совмещающего все это. Прекрасные чайные розы, подобранные (еще в семенах!) одна к одной на безбрежных клумбах, лиловые и желтые ирисы с гнутыми лепестками и светлыми язычками узоров в чашечках, белые и розово-малиновые гущи флоксов на длинных грядках, узорные тополи, липы и матовые голубые ели; и стройность, и свежесть, и горы, река в отдалении, и это позднее летнее, предосеннее солнце, и весь чуть льдистый в зелени аромат - что может быть тоньше и чутче к душе другого и лучше! И в то же время все то, что… все то, что… Но это уж говорилось не раз - и по более серьезным поводам.
Я пришел под Западную трибуну и стал прогуливаться по асфальту мимо железных поручней, у которых тут вечером будет давка; я вдруг представил все это и невольно чуть зябко повел плечами. Мускулы тотчас же отозвались и погрузнели слегка - погрузнели здоровой, и сытой, и полной крепью. Я в форме сегодня. Я знаю - да, собственно, это не новость. Все мое тело будто бы бережет, экономит себя для этих, для тех минут.
Подходили ребята; все они двигались как бы вяло и валко, сонно и неохотно. С одной стороны - необходимая расслабленность перед игрой; с другой же - реальные хмурь, раздражение перед очередной накруткой. Все понимали ее ненужность, и все понимали - "надо". Никто и не думал об этом, все просто знали, что надо, - как надо, положим, пройти по мосту, чтобы оказаться на том берегу. По воздуху не перелетишь, прыгнув с парапета.
Небось проиграем, так все равно виноваты, а выиграем - скажут: хорошо поставлена психологическая работа, воспитатели молодцы. Но и пусть себе.
Подошел наш "чистильщик" Слава Мазин, бывший машинист тепловоза. Теперь его перевели в депо: футбол, он тоже требует жертв… да, тоже.
- Пивка бы, - лениво промолвил чернявый Слава. - Тут солнышко, как и дома… погодка! - а мы и бегай… А как пивка бы неплохо! - тут же он оборвал невольно возникшую трудную тему все надвигающейся и надвигающейся игры, о которой все думали, но разговаривать о которой мешало обычное суеверие и какое-то целомудрие, что ли: боязнь расплескать незримый сосуд.
- Да, неплохо бы, - отвечал я лениво и сонно, как и он, пожмуриваясь на солнце и дальние горки и темный скелет трамплина.
Мы помолчали. Тягостно все-таки было говорить не о деле, а о деле давно уж все было сказано; все уже было разобрано, расштудировано и распределено, и заново начинать - это как бы снова идти в сапогах по ажурно зализанной, подметенной, готовой к параду аллее.
И только Булагин вот будет еще ходить по ней.
Мы поместились в обширной и голой комнате рядом со своей раздевалкой; начальник команды, Ефим Петрович Булагин, встал за столом и заговорил:
- Ребята, товарищи. Не мне вам объяснять, какая ответственная задача вам предстоит на сегодняшний день. Вы понимаете сами, но все-таки я скажу. Я позволю себе напомнить, что наша команда впервые в своей истории вышла в финал столь ответственного турнира. Многие миллионы футболистов страны боролись за эту честь на протяжении многих месяцев, и вот остались две команды: мы и наши противники, дорогие товарищи. Вы знаете, дорогие ребята, товарищи, что противник у нас самый серьезный. Мало того, прямо вам скажу, дорогие мои, нам тут скрывать нечего: почти все уверены в победе нашего противника, дорогие ребята. У них команда более опытная, она выше классом, а мы впервые вышли в финал такого…
Наш старший тренер, Федор Иванович Меньшиков, довольно интеллигентный, толковый и понимающий футбол человек, в этом месте речи слегка запереминался на стуле и с некоторым беспокойством оглядел ребят из-под черно-седых бровей: не вызовут ли эти напоминания "нервной реакции"? Но ребята - как, я чувствовал, и я сам - сидели вялые и угрюмые, они, как и всегда перед большой игрой, были уже в себе, в них въелось то настроение: "Я знаю, что мне никто не поможет, я надеюсь лишь на себя и команду и сознаю свою силу, которую не надо пока бередить". И Гриша Фалин заерзал и раза два оглянулся - он сидел в первом ряду; но никто из ребят так и не впустил слова говорившего внутрь души.
Между тем начкоманды решительно продолжал:
- …такого ответственного соревнования. В чем же наша задача? Наша задача - не обмануть надежды… обмануть надежды, - степенно поправился он, - тех, кто в нас не верит. Все мы должны, товарищи, помнить о том долге, который мы несем перед нашим городом, перед нашим заслуженным коллективом. Все мы должны…
Начальник команды - единица скорее хозяйственная, чем спортивная, хотя ими часто и бывают постаревшие футболисты. Такой начкоманды с тайным отвращением относится к своей должности.
Булагин же, ничего не соображая в спорте, именно поэтому совал нос во все остальные дыры. Тренеры же наши, Меньшиков и Фалин, интересуясь, напротив, только спортом и больше ничем, с охотой предоставили Булагину все бытовые и даже "психологические" проблемы (хотя психологические-то проблемы, если уж без кавычек, потихоньку успешно решал сам Меньшиков), и он забрал в команде силу, ибо от ее лица представительствовал в инстанциях, выбивал лимиты и фонды, сражался с начальниками в учреждениях, где работали футболисты, клянчил для тренировок курортное поле и инвентарь; и, в общем, имел знакомых и был неуязвим.
Меня он весьма невзлюбил и давно бы выгнал, если б я плохо играл.
Теперь я с холодным интересом ждал, как он ковырнет меня в речи, ибо он никогда не упускал случая. Сначала это нервировало, я хуже играл, но после все автоматизировалось; я перестал обращать внимание.
И сегодня-то в нем меня гораздо больше занимало иное, чем "ковырок", неизбежный в речи…
Он продолжал:
- …И вот почему, дорогие товарищи, дорогие ребята, различные организации нашего города поручили мне передать вам перед игрой, что они надеются на вас, что они ждут, как и все население города, ответственного и серьезного отношения к делу. Ваши неудачи в играх на первенство в середине сезона не должны вас смущать. Конечно, вы не вполне ответственно отнеслись к этим играм. Мы много раз вам указывали на недопустимость такого положения, ставили на вид и давали конкретные указания к перестройке системы футбольной игры и всей работы. Но вы, товарищи, не отнеслись с должной ответственностью. Как только вы выходили на поле, вы забывали все и начинали играть плохо, хотя знали, что за вами с трибун и на экранах телевизоров наблюдают тысячи и миллионы зрителей, в том числе нашего города. Приведу примеры. Вот, например, наш уважаемый вратарь Саша Каманин.
Ребята кисло заулыбались, понимающе и как-то устало заоборачивались, закивали мне. И я им кивал. Довольный произведенным шевелением от названного "конкретного имени", начкоманды после паузы продолжал:
- Я ничего не могу сказать о Каманине: хороший вратарь, прекрасный вратарь. Но все-таки голов было слишком много, товарищи. Го-олов было слишком много, товарищи. Я понимаю, что в спорте считается, что вратарь, он не виноват, но так ли считает и сам наш уважаемый Саша Каманин? Какой вратарь не мечтает о сухих воротах? А мечтает ли о сухих воротах наш Саша Каманин?
Я давно уж отчаялся установить, за что он, собственно, ненавидит меня.
Такие люди, как он, и всегда меня ненавидят - есть во мне что-то такое, несмотря на мою обычную молчаливость и мясисто-спортивную внешность. И я особенно и не задавался вопросами, а с самого начала принял отношение Булагина "как есть". Не любит, и все, и черт с ним.
Но то, что случайно узнал я вчера, признаться, повергло меня в недоумение - превзошло мои ожидания.
Дело, собственно, было такое: на предварительной тренировке я угольком, попавшимся на вратарской площадке, здорово поцарапал икру; закапала кровь, и я пошел в павильон намазать йодом и, может, перевязать.