- Дело такое, Федор. Поди, знаешь, каково в домах без мужика-то стало? Где крыша плачется, где сараюшко завалился, стол или там табурет захромал, детишки с печи угорают… Оба мы столяры, а к тому еще и саперы. Значит, все сможем. Понятно? С месяц поездим - вернемся тысячниками.
II
На другой день оба мастера сошли с поезда на станции небольшого районного городка.
К городу вело булыжное шоссе. Больная нога Федора утомилась. Друзья свернули с шоссе и двинулись опушкой леса. Сухая хвоя, пробитая молодой травкой, мягко проминалась под ногой. Федор и не приметил, как шаг его сделался медленнее, легче и осторожнее. Он как бы опробовал почву, прежде чем утвердить ступню. И шедший позади него сержант бессознательно перенял от него эту недоверчивую поступь. Внезапно Федор замер, как охотничья собака, сделавшая стойку; резко оборвал шаг и Степан Захарыч.
- Гляньте, товарищ сержант!
Прячась в желтой хвое, бежала проволочка.
- Противотанковая, - усмехнулся Степан Захарыч.
Федор встал на колени, и пальцы его легко заскользили по проволоке, откидывая мертвые хвоинки, отводя жесткие листья подорожника. Лицо его стало серьезным, на лопатках привычно затвердели бугры мускулов. Проволочка подходила к обочине и там обрывалась. Это был обрывок старого, с полусгнившей обмоткой кабеля. Федор выковырнул его из земли, под ним остался тонкий желобок.
- Разминировано, товарищ сержант.
Степан Захарыч задумчиво глядел в землю.
Два солдата стояли плечом к плечу возле тихой дороги; лес мирно шумел листами, дышал из глубины сладкой прелью; поскрипывал дергач, словно прочищая горло перед песней, которая никогда не начнется. А им представился другой лес, без листьев, почти без сучьев, жадно обглоданных снарядами; лес, который в лунную ночь казался безобразным скопищем черных и мертвых телеграфных столбов. Этот лес надо бы ненавидеть, а они вспоминали о нем с грустью. Многое забылось, а дружба, связывавшая тех, кто отстоял Мясной бор, сохранилась…
Они вышли из леса. Далеко впереди открылся городок. Среди одноэтажных домиков высились кирпичные корпуса ткацкой фабрики, торчала каланча с оцинкованной крышей.
По сторонам шоссе зеленели озимые поля. Хлеб пока еще был травой, густой, сочной и ровной, стоящей частыми, стройными рядами. Сердце Федора наполнилось знакомой и почти забытой радостью. Три с лишним года на глазах его вытаптывался, выминался тяжкими машинами, выжигался огнем не успевший родиться хлеб. Запах спаленных хлебов - запах беды - остался для него едким, горьким запахом войны. И так хорош был нежный простор этих нетронутых, сбереженных от гибели полей!
Мелкий, грибной дождик окропил землю из белой, высвеченной солнцем тучки. Косой и золотистый, он быстро убежал в сторону. Земля заблагоухала. Низко над полем пролетел мокрый "ПО-2" и вдогонку за ним - две мокрые блестящие галки.
Вслед за дождем прилетел теплый ветер. По полям заходили волны. Забарабанили капли по твердым, как жесть, лопухам, стекая с кустов и рослых трав. Шмель, сбитый со своего полета, сердито гудел и, часто посверкивая крылышками, выписывал в воздухе полукружья, пытаясь лечь на нужный курс.
Поля кончились. Земля справа от дороги убегала в низину. Там голубело озерцо. На берегу из одного корня росли три ветлы.
Друзья свернули с дороги и расположились в тени ветел закусить.
По озерку плыла утка с выводком утят. Чайки садились на воду, опрокидывались головой вниз, хвостом вверх и, простояв так, почти торчмя, вытаскивали из воды головы с плотвицей в желтом клюве. Некоторые садились близко от выводка. Утка-мать угрожающе топорщила перья, и чайки с преувеличенным испугом били по воде крыльями и отлетали подальше.
К озерку спускалась рослая женщина, прижимая к бедру корзину с бельем. Линялое голубое платье трепыхалось по ветру. Подойдя к воде, женщина поставила корзину на землю, подоткнула подол, вытащила бельевой жгут и смаху опустила его на воду. Во все стороны разлетелись голубые брызги. Белье распласталось, женщина утопила его и сильными движениями стала бить им по воде. Брызги достигли уток, те недовольно распушили перья и свернули к берегу.
Женщина подняла раскрасневшееся лицо и засмеялась. Федору вдруг расхотелось есть; он вытер о траву и спрятал в карман перочинный нож. Он глядел на женщину, на ее руки, покрытые до локтей грубым загаром, на крепко поставленные, сильные ноги. Вся она казалась ему сильной и нежной. Федор прислонился к ветле. Ему представилось, что он муж этой женщины, возвращающийся после долгой разлуки, что он встанет сейчас, подойдет, обнимет ее, почувствует запах ее волос и кожи.
- Хороша краля! - услышал он голос Степана Захарыча.
Светлые глаза сержанта блестели. Он выбрал хлебом последние кусочки мяса из банки, увязал оставшуюся еду в мешочек, поднялся и, одернув гимнастерку, шагнул к женщине. Федор заметил, что Степан Захарыч старается скрыть хромоту. Он нерешительно поднялся и шагнул вслед за сержантом.
Женщина укладывала белье в корзину.
- Разрешите помочь?
Прижимая к себе корзину, женщина поглядела на Степана Захарыча и с чуть заметной жалостливостью в голосе медленно сказала:
- Да уж я сама управлюсь.
В глазах Степана Захарыча мелькнула знакомая Федору искорка гнева. Федор ждал, что тот ответит что-нибудь обидное женщине; он съежился и отвернулся.
Но, против обыкновения, сержант ответил мягко, и в голосе его непривычно прозвучала обида:
- Вон вы как об нас понимаете!.. Потяжельше носили - не роняли…
Большие ресницы женщины вскинулись и поникли, румянец проступил на скулах сквозь смуглоту кожи.
- Да нешто я что говорю!.. Уж вы извините…
Степан Захарыч властно забрал у нее корзину, скинул с плеча ящик с инструментами и кивнул Федору: прихвати…
Шагая позади, Федор урывками слышал их разговор: похоже, Степан Захарыч подряжался на какую-то работу.
- Да уж сговоримся, мы люди не жадные, - долетели до него слова Степана Захарыча.
III
Небольшой дом под тесом тонул в бело-розовой пене цветущих яблонь. Позади дома торчали вощаные желтые свечки на пушистых лапах низкорослых сосенок. Степан Захарыч уверенно толкнул обомшелую калитку, словно век свой прожил на этом дворе.
Согнувшись под притолокой, Федор следом за сержантом шагнул в сени, обдавшие его приятным запахом обжитого крестьянского жилья. В избах прифронтовых деревень, где ему приходилось бывать за время войны, пахло едкой смесью из махорки, сапог и отходящих в тепле шинелей. А здесь стоял приятно-кисловатый дух огуречного рассола, овчины и войлока, да из курятника поддавало теплым куриным пером. Чем-то очень родным дохнуло на Федора. Совсем так же, только чуть суше, пахло в сенях отцовской избы. Вспомнилось, как мать говорила: "Какая хозяйка справна, у той в горнице чистая струя, а в сенцах плотный дух. А ежели в сенцах одной пылью тянет, значит у ней и в закромах, кроме пыли, ничего нет".
Со двора вошел Степан Захарыч с мокрой, взлохмаченной головой, растирая шею суровым полотенцем.
- Все копаешься? Поди умойся. Хозяйка уже самовар шурует. - Он подтолкнул Федора локтем в бок. - А она, видать, того, соскучилась!.
Федор шутки не принял, и Степан Захарыч, нахмурившись, сказал строго:
- Только гляди, без грубиянства! Не такая…
Умывшись, Федор прошел в горницу. Здесь было прохладно и чуть сумеречно от многих растений, стоящих на окнах в глиняных горшочках. Угол стены занимал поставец с фотографиями. Выделялась большая карточка, убранная пучками сухой травы-слезки: парень в косоворотке об руку с женщиной в темном платье и с косынкой на плечах. Позади них громоздились облака и торчала башня, похожая на сахарную голову. Фотография была плохая. Едва наметив черты и грубо отяжелив лица, она придала сходство парню и женщине, в которой с трудом угадывалась хозяйка.
- Твой? - спросил Степан Захарыч хозяйку, когда та быстро пронесла в горницу поспевший самовар, держа его на далеко вытянутых руках.
Хозяйка, на мгновение приблизив самовар почти вплотную к груди, поставила его на медный поднос и подняла порозовевшее, в бусинах пота, лицо.
- Мой. Только вы на карточку не глядите: он красивый.
- Воюет?
- Второй год как извещение получила, - просто и грустно сказала хозяйка.
Федор еще раз взглянул на карточку и поверил, что муж хозяйки был красивый.
Хозяйка собирала на стол. Движения ее были упруго-легки; видно, что давно лишена она радости хозяйственной заботы, той особой расторопной ловкости, которую обретает каждая хозяйка, когда за ее работой следит мужчина.
Степан Захарыч отлучился в сени и вернулся с орденом Славы и двумя медалями на груди. Федор мысленно обругал себя за недогадливость: у него тоже были две боевые медали. К столу хозяйка первого пригласила Степана Захарыча и первую чашку налила ему. Уперев сильные, широкие локти в стол, она смотрела, как гости с аппетитом пили чай, ели твердые баранки, обмазывая их фронтовым комбижиром.
- Что же вы не кушаете, хозяюшка? - спросил Федор.
Степан Захарыч высунулся из-за стола, быстро налил стакан чаю, подвинул хозяйке и насыпал перед ней целую горку баранок.
- Да куда ж столько! Нешто я съем?
- Не съедите - нам больше останется!
Хозяйка засмеялась и, взглянув на Федора, спросила:
- Страшно воевать-то было?
- Страшно, - признался Федор.
- Сказал бы ты мне это слово, когда в моем отделении был, я б тебе… - Степан Захарыч сделал выразительный жест, вызвавший краску на лице Федора. - Чушь порет!