В три часа ночи
В дверь негромко постучали.
- Кто?
Слугина трясло. Страх стал уже не беспричинным, а реальным, - вот она, причина, этот настойчивый стук в дверь.
- Кто там?
- Открывай, свои, - ответил ему хриплый, наглый, развязный голос. - Не тяни резину, скоро будет три.
…Арап!
Там, за дверью, там, в темноте, стоит Стаська Арап (по паспорту Заблоцкий Станислав Викентьевич). Убийца, пришедший к трем часам.
Словно кролик к удаву, писатель Сергей Слугин отправился к запертой двери своей квартиры.
Арап поторапливал, негромко, но настойчиво:
- Давай, давай, уже без минуты…
Слугин открыл дверь.
- ОН!
Арап ворвался в комнату и тотчас же, жестко-жилистый, повалил писателя на пол. Схватил за горло, сладострастно сжал.
Слугин беспомощно захрипел.
- Ишь ты… М-мягкий!
Арап навалился всем телом, шепча, наслаждаясь:.
- М-мягкий… м-мягкий…
Слугин судорожно забил ногами по полу. Воздух уходил, дыхание пресекалось.
- Перекрою тебе кислородик… - шептал Арап.
Жизнь кончалась. В мозгу возникла темнота… Потом - пустота.
Часы негромко, по-деловому, пробили три часа ночи.
- Спекся! - удовлетворенно сказал, вставая с пола, Арап.
Эпилог эпилога
Слугин проснулся. От страха у него произошла эрекция.
Он лежал в своей постели, в полосатой пижаме, один. Часы били три часа ночи.
Слугин зажег ночной свет и долго, томительно вспоминал события прошедшего дня и творческого вечера, затянувшегося за полночь.
Повесть "Колыма", только что начатая. Майор милиции Семен Иванович Наганов… О его подвигах Сергей Слугин прочитал в газете "Совесть" (ленинградской тезке московского журнала). Прочитал недавно, когда ездил в Питер погулять-погудеть.
В очерке "Наш майор" говорилось о майоре милиции Наганове (Слугин сразу обратил внимание на энергично-милицейскую фамилию майора), о том, как он пресек и задержал матерого убийцу Заблоцкого, пресек у сожительницы Луши.
Слугин не мог заснуть до утра.
Он думал о майоре, об Арапе-Заблоцком, о ночных налетах и побегах из лагерей… Потом встал и тщательно проверил запор на двери квартиры.
Чтобы заснуть, Сергею Слугину пришлось принять солидную порцию люминала.
Сон пришел к нему в шестом часу утра.
Слугину снился майор Наганов.
Конец
1958–1960
Генрих Шеф
Диалог
Первый. У меня с детства было благоговейное отношение к дружбе. Я был мальчик послушный и нежный, и когда мне говорили: "Надо быть добрым! Не надо бить тех, кто слабее тебя! Надо со всеми дружить!" - я старался быть добрым (направляя на это свои волевые усилия), не бил тех, кто слабее меня, и со всеми хотел подружиться! Я всегда с кем-нибудь хотел подружиться! Еще в яслях, помню, я приходил домой и жаловался маме: "Мама, мне надо с кем-нибудь подружиться… Мне никак ни с кем в яслях не подружиться…" Мама утешала меня: "Подожди, - говорила она, гладя меня по головке, - со временем у тебя будет все, что ты хочешь, и даже то, чего ты не хочешь". Я не понимал тогда всей глубины ее слов. Они мне казались нарочито-многозначительными и туманными. Иногда мне кажется, что я и сейчас - до сих пор - их не понимаю. Но тогда я, даже не понимая, притихал, успокаивался. "Подожду, - говорил я себе, - подожду… Пройдет время, и все само собой станет лучше…" И хотя время шло и приносило мне в дружбе одни только несчастья, я, сколько бы этих несчастий ни случилось со мной, всегда оставался повернутым к дружбе, был настроен на дружбу, всегда втайне ждал (настоящего!) друга и мечтал о нем, и никогда - ни внешне, в словах, ни внутренне, в мыслях, - не доходил до такого цинизма, до которого доходят иногда некоторые другие, говоря: "Дружбы нет… Дружбы вообще быть не может. Это все выдумали, это обман. Это только слова… Все люди - волки. Все люди друг другу враги…" и т. д. Слыша эти слова, я почему-то радовался, оживлялся, слушал внимательно, и мне хотелось слышать их больше, еще, я какое-то время шел за теми, кто так говорил, - потихоньку, чтобы им не мешать, в пределах слышимости, - но сам в глубине души знал при этом: что вы там ни говорите, голубчики, а дружба-то есть, дружба есть дружба, и я это знаю. И, так подумав, я вдруг заливался краской радости и волнения: вот я какой! вот какой я хороший! Конечно же, я хотел подружиться не потому только, что я был послушный, и вот, раз мне сказали, что надо дружить, то я, вот, и захотел подружиться. Я, скорее, не бил слабеньких больше потому, что мне сказали, что их бить не надо, и мне, хотя я их не бил, так хотелось иногда их ударить, и тут было несоответствие, противоречие внутреннего, меня, и внешнего, того, что мне говорят, и я, когда их не бил, был больше не я, чем я, это были больше они - другие, чужие люди, чужие слова, чужие идеи, - тем более что все-таки, надо признаться, затащив этих слабеньких в какой-нибудь потайной уголок, я их там все-таки бил. С дружбой же было, наоборот, совпадение меня и "не меня". Мне самому хотелось дружить. А тут я еще знал - мне сказали, и все так говорят, - что дружить хорошо. И мне еще больше от этого хотелось дружить! Я воспарял, окрылялся. Слезы выступали у меня на глазах, когда я, замечтавшись, думал о друге, о дружбе: как это может быть хорошо. И мне хорошо, и ему, моему другу, хорошо, и всем хорошо, потому что дружить - хорошо, и хочу я только хорошего, и как это хорошо - хотеть хорошего.
Первый этап - мысли, второй этап - действие. Разглядывая всех, близко ко мне подступавших, приятелей и товарищей, знакомых и полузнакомых, я мысленно оценивал их всех с одной точки зрения: "А вдруг он будет мне друг?" Исходя из этого, в моем первичном, упомянутом выше мягком и нежном детском характере еще больше усиливались эта мягкость, уступчивость, доброжелательность со всеми и перед всеми: еще бы, ведь друга себе можно было ждать со всех сторон, он мог появиться и оттуда, и отсюда, и откуда угодно. Я не любил ссориться, я был настроен не на обрывание, а на продлевание отношений, даже если они сходили на нет и были уже давно бесполезными и бесплодными. Разочарования и несчастья все как-то не разочаровывали меня, и я, переживая несчастье, не считал, что я переживаю несчастья, - все мне казалось, что, пока я не признаю несчастья, я не буду несчастлив, и я подолгу, хотя несчастье уже наступило, не признавал его и не замечал. (Уподобляясь страусу, прячущему голову под крыло и думающему, что его никто не видит?) К тому же я был последовательный оптимист, надеющийся на прогресс, который обязательно принесет будущее. "Не вышло сейчас, - утешал я себя, - так выйдет в другой раз. Если не вышло сейчас, то это вовсе не значит, что не может выйти вообще". И все-таки неудачи оставляли свой след. Я часто подолгу печалился, иногда плакал втихомолку. Ни с кем не делясь, переживая все сам (да и с кем мне было делиться? ведь друга у меня так и не было!), иногда был близок к отчаянию: "Когда же? Когда же?.. Ведь я уже столько живу! Ведь уже бы, пожалуй, пора. Уже самое время! а вдруг это и вообще никогда не придет? Вдруг это вообще не случится? Или случится, да уже будет поздно. Я умру. И так и не дано будет этого мне испытать…" Я становился также отчасти подозрителен к людям, то есть портился мой характер. Но все-таки вопреки этому - вопреки печали, отчаянию и подозрительности - вопреки всему и сверх всего я знал: "Нет, я не умру! Я буду жить! Мне будет дано. Это будет! Это случится!.."
А сколько у меня их было, этих разочарований в дружбе! Второй этап - действие. Это необходимо, я понимал: нельзя оставаться лишь в мыслях и с мыслями, надо делать и действовать. И я делал. Бесхитростно, просто. Самое первое - самый первый естественный шаг, над которым не надо думать, как, скажем, над вторым или третьим шагом, которые надо предвидеть, "провидеть", и которые я тогда, неопытный, провидеть не мог, но и вообще не надо думать, так он легок и прост и так сам вытекает из самого направления мыслей. Я хотел подружиться, и я просто лез - к тому, с кем я хотел подружиться. Я, почти без выбора, так, лишь более или менее чуть-чуть приглядевшись к кому-нибудь из окружавшей меня толпы, на глазок, наудачу (понравились, скажем, красные щеки, или, наоборот, томная бледность, или красивые голубые глаза), подходил к кому-нибудь и прямо говорил: "Я хочу с тобой подружиться. Давай, будь мне другом". Добавляя, правда, при этом из чувства какой-то инстинктивной осторожности: "А я тоже буду тебе другом. Мы будем навечно друзьями…"