История Светланы Чириковой была проще и безотраднее. Будучи завербована на работу в Германию и не осмеливаясь ослушаться немецкого приказа, она попала работницей на завод артиллерийских снарядов. Плен сразу и мгновенно убил в ней всякую активность и волю. Лживые немецкие рассказы о победах над Красной Армией казались ей не лишенными оснований, - она цепенела от ужаса и боли, но не находила в себе сил не верить им. Потом мир, в котором она выросла, стал казаться ей чем-то далеким, навсегда утраченным. Отныне и на всю жизнь ее уделом стало полуживотное существование. И она сдалась. Когда через некоторое время ее избрал во временные подруги какой-то немецкий ефрейтор, она безропотно и покорно пошла и на этот позор. Теперь ей было все равно, она не верила, что может наступить иная жизнь. Ефрейтора перевели в другое место, и он передал Светлану своему другу; она и тут не возразила и не пыталась сопротивляться, а приняла новость с тем равнодушием, которое болезненно овладело ею в неволе. По ночам ей снилась Россия, школа, подруги, веселые праздники в колхозе, но все это было в какой-то прежней, навсегда исчезнувшей жизни, и она даже не плакала о прошлом, а только вздыхала, как о несбывшемся, как о непроисшедшем.
- Если бы про немцев то написать, что я про них знаю, так, ей-богу, их ни одного б в живых не осталось, - произнесла она, закусывая губы.
Ступина потянула ее за рукав.
- Не надо, Ланка, - сказала она с упреком. - Не мучь себя. Что было - было, говорить о том нечего.
Воропаев только еще карабкался по лестнице смутных догадок, когда Светлана горько усмехнулась.
- В общем, я эн-бе. Знаете? Немецкая… - она на мгновение запнулась, - немецкая барышня я. Вот и все.
- Чего об этом сильно распространяться. Ведь не хвастаешь этим, поди?
Светлана отрицательно покачала головой. В глазах ее стояли слезы. У нее перехватило горло.
- Бичевать себя надо не рассказами, - хотел продолжать Воропаев, но Ступина с удивительной мягкостью и нежной настойчивостью перебила его:
- Алексей Вениаминыч, трудно ей очень… Ведь сломали ее как!.. Говорит, не знаю что… Да и то сказать - в грязи по макушку вывозилась, теперь и за пять лет не отмоешься.
- Нет, я это сказала, я сейчас вам скажу, почему я сказала… - горьким, отчаянным движением, искреннее которого не могло быть самое откровенное раскаяние, она обхватила голову руками и, раскачиваясь, выдавила из себя:
- Ребенка-то, ребенка никуда не денешь! Как же я жить буду!.. Кто мне теперь верить станет… Пропала я, Алексей Вениаминыч, и никому мне теперь не помочь!
Не отнимая от головы рук, будто боясь без их поддержки оставить горькую головушку свою, она выбежала со двора и, громко всхлипывая, понеслась куда-то вниз, на виноградники.
Воропаев приподнялся на кровати. Ступина сказала ему, успокаивая:
- Там, на мускатах, у нас сторожовочка есть. Выплачется, отойдет, ничего. Вы только помогите ей, Алексей Вениаминыч. Ведь какая она до войны была - добрая, ласковая, лучшая подружка моя… Может, услать ее куда? А то родит она - со свету сживут. Кто ж в ее душе копаться станет!
Воропаев взял ее за худые, острые плечи.
- Ты что же, дружишь с ней и теперь?
- Да ведь никого из моих дивчат не осталось. Одна она. И жалко ее. Пропадет.
- А у тебя, дурочка, все в порядке?
- У меня - все, - одними губами ответила она, взглянув на него таким глубоким, обнаженным и до конца преданным взглядом, что сомневаться было нельзя.
- Ладно, что-нибудь придумаем. Через денька два забеги.
- Есть, товарищ полковник, - и худенькая фигурка мелькнула за каменным заборчиком, окружавшим двор Цимбала.
Шелест кустарника и шум камешков, осыпавшихся по крутой тропе, позволили Воропаеву догадаться, что она мчалась на помощь подруге. "Да, вот к чему приводит легкая жизнь", - подумал он. Ему не хотелось больше думать о Чириковой.
Без зова, но очень кстати зашел в эти дни демобилизованный сержант Городцов из микояновского колхоза. Раненный в обе ноги в Венгрии, он только что выписался из госпиталя, и так как, пока он воевал, жена и мать его переселились в здешние края, то и он явился сюда "обозреть местожительство" и, еще не зная, за что взяться, решил посоветоваться с "ответственным соседом".
Как только Городцов вошел во двор и по-солдатски быстро и точно огляделся, Воропаев особым чутьем, воспитанным на войне, сразу определил, что это крепкий, умный солдат и, наверное, твердый хозяин. В коротком латаном полушубке нараспашку и в ушанке из искусственной смушки, Городцов, прихрамывая, подошел к кровати Воропаева и, ни о чем не спрашивая, а, видно, сразу догадавшись, что это и есть нужный ему человек, представился по-военному.
- Зашел пососедствовать, - замысловато начал он. - Говорит народ - полковник у нас имеется раненый, награжденный, разнообразный человек, - ну что же, думаю, нам таких людей только давай, зайду познакомиться.
Городцову было, очевидно, лет около сорока. Лицо его с иглистыми рыжими усами, моложавое и здоровое, было очень приятно. Небольшие веселые глазки все время щурились, будто бы он вглядывался вдаль.
- Разведчик?
- Бог войны, товарищ полковник, наводчиком находился.
- Далеко дошел?
- Венгрию поглядел, - значительно поджав губы, ответил Городцов. - Под Будапештом отвоевался. Не приходилось побывать?
- Не успел. В Болгарии войну закончил.
- Пришлось и мне там побывать. Ничего. Народ шустрый. Кебапчи ихние да шиши я поел, табачку покурил, винца попил. Понять язык вполне можно, если тверезый. Селяки ихние с понятием. Ну, только горячи, страсть! Слово за слово, и уж кулак в дело! Ей-богу! Что ему не так, ножом выправит, а своего добьется. Лихой народ!
Разговорились, и оказалось, к их обоюдному удивлению, что не раз встречались они в общих сражениях. Все понималось теперь с полслова, и без стеснения Городцов вынул из одного кармана банку консервов и вскрыл ее огромным кривым ножом, а из другого достал ломоть хлеба.
- Будьте такой любезный, товарищ полковник, не откажите… - И, разложив угощение перед Воропаевым, продолжал рассказывать, аппетитно жуя. - Я, бывало, как займем свой участок, окопаемся, обозрение места делаю, приглядываюсь, привыкаю. И вот же какой закон! Ежли не понравится место, так и драться за него охоты нет, что вы скажете! Но только, чтобы не нравилось, - это редко бывало, а то больше я все домишки себе в уме выстраивал на каждом месте.
Воропаев приподнялся на локте.
- И много выстроил-то?
- Да домов с десяток. Один у Брянска, второй за Вильнюсом, на самой Вилии. Не бывали? Есть и на Тереке и на Кубани. Есть на нижнем Днепре - дворец, ей-богу! Я больше на реки опирался. Сидишь в этих окопах, душа стынет, начнешь от скуки представлять, как бы ты жил тут, как бы дело вел, ну и надумаешь чего-либо. Я свой орудийный расчет так этим делом завлек, что, бывало, командир орудия, только переночуем где, уже и кричит: "Терентий! Где будешь дом ставить? Чтоб, говорит, нам его по нечаянности не смахнуть!" По-над Вислой я две усадебки, не утерпел, поставил.
- А в Венгрии?
- Не завлекся. Ни у мадьяр, ни у румын, подумайте. И ведь сам в толк не возьму, что такое. Места ж какие! А? Дунай один чего стоит…
Незаметно проговорили до вечера.
Степенно взглянув на отличные ручные часы с модным черным циферблатом и золотой стрелкой, Городцов вежливо ахнул, делая вид, что ужасно-де засиделся.
Воропаев удержал его. Терентий Городцов - как представлялось ему - был как раз из тех чудаков-домостроителей, что и он сам, и в Городцове, как на фотоснимке, сделанном без предупреждения, видел Воропаев самого себя.
- От трех командующих фронтами словесное поучение довелось иметь, это - кому ни скажи, загордится! - с уважением к своему везению говорил Городцов. - От Западного фронта раз влетело до такой степени! - он покрутил головой, будто хватил горчицы. - Такой витамин принял, лучше не надо!.. А Сталинградский - ей-богу, не поверите - даже стихом огрел. Н-ну!.. Как жахнет в четыре строчки - глаза на лоб! Здорово словом владел. У Четвертого Украинского совсем другой подход был: частит, а у самого в глазах жалость, будто ты его, а не он тебя в мать сыру землю адресует. С жалостью как-то он ругал, ужасно расстраивался. А ты стоишь, как бандит, и слеза тебя душит. Прямо-таки душу рвал. А слышал я, что тяжелей всех это Рокоссовский. Чтобы ругать, говорят, - ни-ни, только в смех как возьмет - выверту нет. Острить большой мастер: с улыбочкой эдак все, безболезненно, а сострит - все кишки перекрутит.
И, наклонившись к самому лицу Воропаева, таинственным шепотом, точно их мог подслушать дрозд, прижившийся во дворе, поведал самое святое из всех переживаний:
- Товарища Сталина два раза видывал. Первый раз под Москвой, как немцев стукнули. Вроде это как под Клином было. Приехал, слышим. Я в ту пору на вывозке битых немцев состоял. Знаем доподлинно - прибыл, наше солдатское радио верный слух дало, а где будет - никак не дознаемся. Я, конечно, и в мыслях не имел, что увижу. И вот, слушайте, как получилось.