Мережкова жестами попросила выключить радио, но ее, видно, не сразу поняли, и, пока длился этот немой разговор, Воропаев осторожно огляделся. В двух шагах от него, опершись на руку, лишенную пальцев, лежала девочка лет тринадцати или четырнадцати с ярко-синими, точно нарисованными, глазами и тонким мыслящим личиком, обрамленным темно-каштановыми волосами. По первому взгляду она чем-то неуловимо напоминала врубелевскую Тамару, но это литературное сравнение оказалось неверным, - в ней, в этой девочке, ничего не было романтического. Она была совершенно безыскусственна. Рядом с нею, поближе к репродуктору, стояла почти полупустая кровать, на которой лежал вниз лицом очень короткий мальчик, даже как бы только часть мальчика. Воропаев успел заметить вихрастую голову, худую шейку, не по возрасту узкие плечики, карандаш в зубах мальчика, что-то таким образом рисующего в альбоме. Вдруг догадавшись, отчего у ребенка такая фигура, Воропаев покраснел и стыдливо отвел глаза в сторону. Но взгляду в этой тихой музыкальной комнате не на чем было отдохнуть. Теперь он увидел мальчугана без обеих ног, бойко сидящего, как белый грибок, у самого края стола. Он был здесь, очевидно, за старшего или за коменданта, и именно с ним переговаривалась знаками Мария Богдановна, прося утихомирить радио. Около него находился мальчик с плохим или, может быть, навсегда потерянным зрением. Он лежал, прикрыв рукою глаза за синими очками, и, казалось, не заметил прихода гостя.
- Я привела к вам товарища Воропаева, - радостным тоном произнесла Мария Богдановна. - Вы давно хотели с ним познакомиться и побеседовать. Присядьте, Алексей Вениаминович.
Гремя своим протезом, он неловко стал устраиваться на стуле. Все дети повернулись в его сторону и по-взрослому оглядели его с ног до головы таким холодным взглядом, что он почувствовал этот холод даже своей спиною.
- Мы уже знаем вас, товарищ Воропаев, - первой начала девочка с синими глазами, - о вас нам много рассказывали, а вы слышали о нас?
- Нет, должен признаться, я ничего о вас не слышал, и это, каюсь, моя вина…
- Это как раз очень хорошо, - перебила его девочка, нервным движением отбросив вверх волосы и приоткрыв чудесной лепки лоб. Она волновалась, потому что, как Воропаев догадался, ораторствовала от лица всех.
- Это очень хорошо, что вы о нас ничего не знали, иначе вы бы вошли к нам с другим лицом, заранее грустным. Мы, знаете, редко видим веселых людей, то есть я хотела сказать, что с нами даже веселым скучно.
Сразу же понял он, что тут нельзя произнести ни одного слова неправды.
- Ну, меня ваша компания не расстроит, - сказал Воропаев. - Я сам почти такой же, а если считать мои внутренние хворобы, так и без всякого "почти". Представьте мне их, Мария Богдановна.
- Мы сами, сами! - Девочка пыталась сжать тонкие выразительные руки без пальцев. - Я - Зина Кузьминская из Смоленска. Папа партизан. Ну, пришли, потребовали, чтобы я указала, где он. Я отказалась. Тут же, в нашей комнате, положили мои руки на край стола. Но самое идиотское, вы понимаете, что потом оказалось, искали даже не моего отца, а другого партизана…
Она передохнула, считая, что о себе уже достаточно сказала, и перешла к соседу, мальчику с коротким туловищем.
- Это наш "Колобок", Шура Найденов, он по званию среди нас самый главный, потому что ему трудней всех. Он пострадал при бомбежке.
"Колобок" раздраженно вонзил карандаш в бумагу и тихо сказал:
- Давай дальше.
- Он без рук, без ног, читает и пишет, держа карандаш во рту, и сам перелистывает странички особой резинкой и даже сам понемножку передвигается… Вот потому он и самый старший, что больше нас всех умеет. А у радио - это Петя Бунчиков. Немцы гоняли его с отцом и матерью по минному полю. Он без ног. А тот, который в очках, это Леничка Ковров. Он еще пока не видит, но, говорят, его скоро вылечат. Тоже бомбежка. Он самый младший, потому что меньше всех умеет, а потому он временно несчастный, не то что мы, остальные.
- Ну, стало быть, я самый младший из вас, младше Коврова, - отвечал ей Воропаев, - потому что у меня нет ноги, что, конечно, не имеет большого значения, нет трех ребер, что совсем уж пустяки, да имеется совершенно необязательная дырка в легких и несколько дырок в корпусе - сущая чепуха.
- А что не чепуха? - не поднимая на Воропаева глаз, с вызовом спросил "Колобок".
- Я не смеялся, сказав, что чепуха, ты зря на меня ощетинился.
Тебе намного труднее, чем мне, но и мне в моем положении - не легче, чем тебе!
Зина захлопала в свои кругленькие беспалые ладошки.
- Люблю такие головоломки.
"Колобок" рыбьим движением повернулся боком, чтобы лучше видеть и слышать.
- Это почему так? - спросил он, наморщив лоб.
- А потому, милый, что у меня есть сынишка, и он болен, а я не настолько еще силен, чтобы тянуть за двух.
Он остановился на мгновенье, и та тоненькая логическая нить, что вела его, вдруг порвалась.
- Да вы можете ходить, делать, что вам нравится, а я даже хлеба в рот взять не могу, - недружелюбно продолжал Найденов. - Вот вы сколько навоевали! - кивнул он на орденские ленточки Воропаева. - А я…
- Я, ребята, и за вас воевал.
- На Западном не были? - тревожно спросил безногий Бунчиков. - Я с Западного.
- Бывал и на Западном. Земляки с тобой.
- Кабы меня не подорвало, я со своим фронтом до самого бы до Берлина дошел. Генерал Славин - знаете его? - он как родной отец мне стал, отпускать не хотел, да я сам понимаю - куда мне!
- Хватит, хватит! - остановила Бунчикова экспансивная Зина. - Лучше пусть товарищ Воропаев расскажет что-нибудь про войну.
- Ничего я вам сегодня рассказывать не буду, давайте веселиться. Чего вы на елку, между прочим, не идете?
- Стесняются, - сказала Мария Богдановна. - Уж я уламывала, уламывала.
- Да вы, ребята, что, в своем ли уме? Неужели и правда стали стесняться своих ран? Мало ли было отличных людей и работников с физическим недостатком? Один великий математик был слепой от рождения. Одна американка была и слепой и глухонемой. Да возьмите Николая Островского! Чем его положение отличалось от найденовского? Так что, выходит, и я должен от людей прятаться, да? Так вы мне советуете? Нет, я прятаться не буду. Мне ногу отрезали не за воровство, не за бандитизм, я потерял ее в бою, это самый высокий мой орден чести, ребята. Стыда нет в том, что у меня одна нога, а у Бунчикова ни одной, а у Найденова еще и рук нет. Мы с вами, ребята, бойцы, а не жулики. А ну!.. Опанас Иваныч!
Тот шагнул в комнату и невольно вытянулся по-военному - так внушительно прозвучал воропаевский призыв.
- Зови кого-нибудь! Выкатывайте кровати!..
Вбежала Светлана и Аннушка.
- Колонну веду я. За мной - Найденов, за Найденовым - Зина, за ней Бунчиков. С Ковровым в качестве секретаря следует Светлана Чирикова.
- Я не хочу, чтобы надо мной смеялись! - испуганно прокричал Найденов, но было видно, что это последняя вспышка его уже побежденной застенчивости.
- Объявляйте, Мария Богдановна, что выходят дети войны, - пусть встречают их стоя.
Хоровод начали сначала. Крутобедрая воспитательница с золотым картонным месяцем в волосах перестроила шествие. Кровати лежачих включили в общую колонну. И через минуту-другую, преодолев стеснительность, ребята начали забывать обо всем на свете, кроме игры.
Воропаев отошел к группе взрослых.
Со стороны вид искалеченных ребят был еще трогательнее, а когда "Колобок", обложенный подушками, прочел, дрожа от волнения, "Мцыри" и страстно воскликнул на строках: "Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог!" - не было уже ни одного человека, которого бы не захватила воля к жизни, исходящая из этого коротенького существа с упрямою вихрастой головой.
"Ученым хочет быть, - шептались гости, - английский язык ему Мережкова преподает. "Я, говорит, немцам еще докажу, что такое русский, даже без рук, без ног".
Подошел Цимбал.
- Вот люди вырастут! - хрипло шепнул он. - Герои-люди! Я как на этого Найденова взгляну - себя прямо подлецом вижу. Ах ты, боже ж мой!.. - и, махнув рукой, отошел.
Видя, что на него не обращают внимания, Воропаев потихоньку вышел на темную лестницу и спустился в сад. Весенне-легкой ночи и след простыл. Ветер носился по саду, шарил в кустах, перебирал крупный песок на дорожках, играл ветвями, шипел и свистел в кронах сосен. Где-то вдали гудело в жестоком шторме море лесов.
И это смятение в природе, ее тревожная несдержанность были сродни тем чувствам, которые сейчас овладели Воропаевым.
Было черно в воздухе, но он вдруг решил итти домой.
Близился тот странный час, которому так верит малодушное человеческое сердце, всегда полное надежд на будущее, близился таинственный час Нового года. Что же в конце концов принесет он, чем порадует, чем осчастливит? Пора бы, пора!
Было темно до головокружения. Небо, воздух, лес, петлями ниспадающая к морю дорога, красные скалы перед виноградниками, жилища колхоза и, наконец, никогда не исчезающее море теперь стерлись, соединились в одно - в ослепительную, орущую дьявольским ветром, противно-зыбкую, как бездна, черноту.
Он шел наощупь, вытянув вперед руки. Несколько раз подмывало его вернуться, и лишь самолюбие удерживало от этого шага. Наконец, откинув всяческий стыд, он опустился на живот и пополз по-пластунски. Ему стало даже весело.
Хватятся, а его нет, и никто не поверит, что он добрался до дому один. Только Найденов, пожалуй, поверит и станет уважать. Этот упрямый мальчик стоял перед его глазами.