Глотая принесенный кипяток из синей грязной чашки, он опять прочел предписание и отправился в комнату Бриллианта за подписью и печатью.
Бриллианта дома не было.
Жена Бриллианта – заведующий местным отделом народного образования – в нижней юбке поджаривала на примусе картошку и сообщила Степанову, что муж в помещении совета говорит по прямому проводу с губисполкомом.
Деревянное здание единственного местного театра по стилю напоминало смесь синагоги с цирком. У главного входа, однако, был навес над двумя дверьми, поддерживаемый деревянными колоннами, а на небольшой площади перед театром еще красовалась обитая зеленью арка с надписью: "Добро пожаловать, товарищи делегаты!" – так как недавно в театре заседал уездный съезд советов.
Внутри театр состоял из двух ярусов и непомерно большой и просторной сцены.
Стены фойе и буфета пестрели плакатами, больше по части здравоохранения: "Сифилитик, не употребляй алкоголя", "Вошь – носитель сыпного тифа" и так далее.
Когда Степанов, не найдя Бриллианта в совете, пришел в театр, коллектив был уже предупрежден о предстоящем чрезвычайном концерте-митинге и даже о том, что комендантом назначен он, Степанов. Предупредил председателя коллектива по домашнему телефону еще ночью сам Бриллиант.
Этот председатель – он же режиссер, организатор коллектива, он же художник-футурист, поэт и драматург, автор пьес "Красная звезда", "Красный часовой", "Красный герой" и "Красный фронт" – товарищ Валерианов был здесь и встретил Степанова с выражением бодрой озабоченности.
– Ну что? – спросил он. – Как дела? В три часа придут молодчики.
– Как в три часа?! Они разве согласны прийти?
– А как же! Я рано утром послал, согласно предложения товарища Бриллианта, двух гармонистов. Один там играет еще, в бане, а другой вернулся и сообщил, что полк придет в театр в три часа. Сейчас репетируют для них революционную украинскую оперу с гопаками. Товарищ Бриллиант предложил не налегать на политику. Ну, и будут, значит, гопаки. В самом деле, так лучше. Обрабатывать их будет товарищ Беликов из Москвы. Он сам с ними справится. Что он, хороший агитатор?
– Хороший. Значит, в три часа полк придет?
– В три часа. А скажите, товарищ Степанов, по какому случаю всю ночь аресты шли? Брата моего арестовали; он зубной врач, человек никогда политикой но занимался. За что? Всю интеллигенцию забрали. Это, по-моему, ни к чему.
– Не знаю. Погоди. Надо готовиться. Сколько у вас входов и выходов, в театре-то? Идем, покажи!
К трем часам, когда вокруг бань началось оживление, когда стали седлать лошадей, прилаживать к седлам, – город вымер. Из немногих советских учреждений, работавших в этот день, разбежались по домам все барышни. Некоторым навстречу бежали с платами на плечах полурастрепанные от волнении матери и сестры. Из ворот и калиток высовывались испуганные головы обывателей. Наиболее смелые выходили на улицу, смотрели в оба конца ее и возвращались в подворотню сообщить новости. Кое-где в окнах появлялись обрамленные белыми полотенцами иконы.
В три часа полк двинулся к центру города, вступив через третий переулок на главную, раньше Скоболовскую, а теперь Коммунистическую улицу.
Впереди на лошади ехал тот же маленький и сухонький, который возглавлял полк при вступлении его в город. Рядом с ним – тот же жирный, с косым ртом. Нагнувшись с лошади, он что-то энергично и злобно втолковывал маленькому, уснащая свою громкую речь отвратительной бранью и бешено размахивая над лошадиной гривой огромным кулаком с зажатой в нем нагайкой.
На самом (раньше) "аристократическом" месте главной улицы, около аптеки, фотографии и заколоченного отделения банка, ему, очевидно, удалось в чем-то убедить сухонького, и полк остановился.
Винтовки, которые сейчас у большинства пеших были не на спинах, а на руках, брякнули о мостовую почти как у кадровой части. Несколько человек из авангарда, подхлестывая лошадей, проскакало для чего-то по тротуару к задним рядам.
Сам сухонький тоже медленно повернулся на лошади и качнул головой в сторону жирного. Тот, раскрыв свой огромный рот, заорал, как казалось оцепеневшим от ужаса в квартирах обывателям, не на всю улицу, а на весь город диким голосом:
– Козява! Козява-а-а.
В замолкшем топоте и той тревожной, болезненно настороженной тишине, какой были объяты улицы и дома, его голос в самом деле прогремел разяще резко и оглушительно, как в лесу.
– Козява-а-а.
Из середины толпы начал проталкиваться молодец и ситцевых штанах, босой, в белой матросской рубашке и с двумя револьверами на животе.
– Я, – приблизился он к своему начальству.
И вот между жирным и Козявой начался длинный разговор, который окончился весьма странно: жирный вдруг наехал на него лошадью, ударил сапогом в грудь и хлестнул по голове нагайкой.
Полк двинулся дальше. Очевидно, это было семейное недоразумение.
В театре все было готово к приему необычайной публики.
За кулисами в одной из уборных сидели Бриллиант, агитатор Беляков и стоял Степанов, несколько озабоченно сообщавший, что банда идет в полном вооружении и с лошадьми.
Бриллиант подумал и сказал:
– Это неважно. Переведите только караул из-за кулис куда-нибудь поближе к выходу, чтобы в случае чего они подумали, что театр окружен.
Степанов, молча не соглашавшийся с некоторыми распоряжениями Бриллианта, махнул рукой и вышел исполнять приказание с видом: "хорошо, исполню, посмотрим, что дальше будет!". Он перевел шесть вооруженных винтовками людей из соседней уборной вниз и спрятал их в каморке за вешалками.
Артисты, смиренно сидевшие в гриме и костюмах в двух остальных уборных, курили и шептались:
– Я вам говорю: это кончится переворотом.
– На прошлой неделе приехал один человек из Москвы. Знаете, у архитектора Друтика есть брат. Так это его знакомый. Он рассказывал, что в Москве то же самое. Переворот полный. Ленин уже уехал в Смоленск. да. да. вы можете не сомневаться.
– Я вам могу сообщить из достоверного источника, что Ленин арестовал Троцкого.
– Это верно. Я тоже слышал.
– Вместо Троцкого будет назначен Бриллиант. Факт!
– Это возможно (женский голос)! Вы видели, какое новое пальто у его жены, у этой рожи.
– А вчера. Что было вчера!.. Пока во всем городе шли аресты, в гостинице Ройзмана всю ночь пьянствовали. Тише. Идут.
Из фойе и партера донеслись шум, топот, грохот, голоса и скрип колес.
Пришел полк.
Прежде чем войти в театр, полк окружил его, у всех входов и выходов, как при банях, стали часовые, лошадей привязали у главного входа к перилам, колоннам навеса и подальше, на площади, к фонарным столбам.
Небольшие патрули остались также на ближайших перекрестках улиц.
Остальная масса наполнила театр.
На сцене стояли декорации первого действия "украинской оперы": вход в шинок, кузница, по бокам деревья.
Занавес был поднят.
Когда полк уселся, быстро вышел Беляков, подошел к рампе и сразу начал:
– Товарищи! Весь мир объят пламенем революции. Трудящиеся всех стран пробуждаются от векового сна и под знаменем Третьего Коммунистического интернационала ведут борьбу против царей, помещиков и капиталистов.
Беляков вдруг почувствовал странную неловкость в ногах. Пустая освещенная сцена, на которой он стоял, – один, один перед враждебной массой, перед людьми, на все готовыми, сидящими перед ним с ножами, бомбами и заряженными винтовками, – казалась ему огромной. Многие держали винтовки вертикально, поставив приклад на колени и с бездумной готовностью скитающегося отбившегося от работы крестьянина положив заскорузлый палец на курок.
Когда во время речи где-то наверху, на галерке, в напряженной тишине вдруг хлопнула дверь, несколько бандитов в паническом деревенском страхе резко вскочили с кресел, и жутко, странно защелкали в освещенном театре ружейные затворы.
Но речь – незаметно усиленная в темпе – продолжалась, и спокойно-бодрый ритм ее успокаивал больше, чем это могли бы в данном случае сделать специальные призывы к спокойствию.
Его могли убить каждое мгновение. Он был живой мишенью для каждого из нескольких сот сорванных со своих устоев, вырванных из привычного быта, опрокинутых вихрем, потревоженных, страдающих, в крови и грязи ищущих правду, запутавшихся и взмытых непонятной стихией людей.
Он был им чужд и страшен – городской, тонконогий, с узкой бородкой, с двумя смешными стеклами пенсне, оседлавшим тонкое переносье.
Чего ему нужно от них? Зачем им слушать его речи? И что есть такого в этих речах, что о них говорят на всех базарах, в избах, в лесах и на дорогах? Отчего столько крови льется из-за этих речей? Отчего мирные люди, добрые и трудолюбивые, берут ружье и стреляют без колебаний в грудь, в лицо, в голову таких же, как они сами? Отчего вообще стреляют на всех границах, заставах, дорогах, в городах и в деревнях?
– Товарищи! Нам выпала великая честь первыми поднять мировое восстание. Мы первыми освободились от ига царя, помещиков и капиталистов, от генералов и урядников.
Беляков не знал переживаний своей аудитории.
Опытный и смелый оратор, он был на редкость ненаблюдателен. То, что он говорил, казалось ему таким ясным, простым и понятным, что он искренно изумлялся, когда его не понимали. Когда ему приходилось на митингах отвечать на вопросы, он отвечал со смущением, с каким отвечают родители на вопросы детей об общеизвестных тайнах жизни. Сам он почти не думал о своих речах и, вероятно, испытывал бы некоторую неловкость, если бы среди слушающих оказались его личные друзья, а в особенности невеста, – до такой степени ему казалось несложным их содержание.