Когда скалы остались далеко позади, Пэнкок повернул упряжку обратно к Нуукэну.
- Почему мы едем назад? - спросила Лена.
- Надо встретить Сорокина с Утоюком и предостеречь их, - объяснил Пэнкок.
Минут через сорок обе нарты встретились, и Пэнкок, волнуясь и запинаясь, рассказал о случившемся.
Сорокин осмотрел капюшон Лены и увидел след пули - из густой меховой оторочки был вырван клок.
- Надо ехать подальше от берега, - рассудил Утоюк. - Может, этот человек еще сидит в скалах, стережет нас.
Приехав в Улак, Сорокин сразу же бросился в Совет.
- Тот, кто спустится сегодня с гор - тот и стрелял, - решительно сказал Тэгрын. - Мы обязательно узнаем, кто это сделал. Только пока не надо говорить всем.
Сорокин направился в ярангу Пэнкока.
У входа в нее стояли люди. Они молча проводили взглядом учителя. Кто-то всхлипнул.
В чоттагине после яркого дневного света было темно. Лена взяла Петра за руку.
- Как больная?
- Она умерла.
- Как - умерла?
- Сама себя задушила, - пояснил Утоюк.
Когда глаза привыкли к полутьме чоттагина, Сорокин увидел сидящего на бревне-изголовье Пэнкока. Плечи его сотрясались от беззвучных рыданий.
Сорокин подошел и, не зная, что сделать, что сказать, как утешить парня, погладил его по голове.
- Это я виноват, - чуть слышно произнес Пэнкок. - Я виноват, что не послушался, не отправил ее своими руками сквозь облака. Теперь ей там будет худо: все будут презирать ее и обижать.
- Что ты, Пэнкок, она ушла туда, где ничего нет. Пусто и темно.
- Это у тангитанов так, а у нас другая земля за облаками…
- Пэнкок… ты не один… У тебя здесь друзья, Йоо…
- Но мать… мать у меня одна… была… - Пэнкок отвернулся от Сорокина, боясь не сдержаться и зарыдать в голос.
В сумерках со стороны Инчоунского мыса показался охотник, тащивший на ремне убитую нерпу. Он медленно поднимался к ярангам, часто останавливался, чтобы отдохнуть. Дорога, которую выбрал шаман, была хорошо видна из селения. На глазах у всего Улака он протащил добычу к своей яранге и остановился.
Долго и с наслаждением шаман пил воду, поданную женой, обстоятельно отвечал на вопросы, рассказывал, как вышел еще на заре на дрейфующий лед против Сэнлуквина, а выбрался на припай уже на виду Инчоунского мыса.
Кто-то сообщил о смерти Гуанау.
Шаман оборвал себя на полуслове и поспешил в ярангу Пэнкока.
В прозрачном дыму костра в чоттагине сидели Сорокин, нуукэнская учительница Лена Островская, Тэгрын и убитый горем Пэнкок. В пологе уже хлопотали старушки, обряжая умершую в последний путь.
Млеткын молча подошел к Пэнкоку и положил руку ему на плечо.
- Не плачь, - сказал он строго. - Твоя мать достойно покинула этот мир. Если у нее нашлись силы, чтобы совершить обряд над собой - значит, она жалела тебя…
- Теперь ей будет худо, - всхлипнул Пэнкок.
- Не будет, - заверил его Млеткын. - Я еще с ней поговорю.
Сорокину показалось, что он ослышался: поговорить с умершей? Но шаман не шутил.
- Я послушаю, что она скажет. Достань выквэпойгын.
Пэнкок подал деревянную палку для выделки шкур, хорошо отполированную и блестевшую от впитавшегося в нее жира.
Шаман скрылся в пологе.
Сорокин с Леной с любопытством следили за удивительным похоронным обрядом.
Шаман отсутствовал довольно долго. Наконец, появившись, он улыбнулся и принялся перечислять вещи, которые пожелала взять с собой умершая. В основном, это были швейные принадлежности, а также любимая чашка, маленький кусок сахару и полплитки кирпичного чаю.
- И еще она сказала… - торжественно объявил Млеткын. - Ну зачем мне передавать словами, что она сказала! Поглядите на улицу!
Пэнкок широко распахнул дверь.
Ветер утих. Улеглась поземка. Небо было чистое и светлое. Где-то у горизонта обозначилось солнце.
- Хорошая погода, - улыбнувшись, проговорил Пэнкок и пояснил Сорокину и Лене: - Это значит, что мать моя не держит зла на оставшихся здесь, ни на кого не обижена и там, - он кивнул в сторону неба, - ее хорошо встретили.
Гуанау хоронили на следующий день.
Пэнкок впрягся в упряжку и потащил старую нарту с деревянными полозьями. Позади нарты шли Млеткын, Кмоль, Тэгрын, Омрылькот и другие. Шел на похороны и Сорокин. Лене же сказали, что женщины не должны присутствовать на этом обряде.
По склону холма поднялись на покрытое снегом плато. Солнце слепило глаза, и все надели светозащитные очки. Горизонт был широко распахнут, и воздух такой прозрачный, какого Сорокину еще не доводилось видеть. Гуанау, наверно, была переполнена добротой к оставшимся на земле людям.
На том месте, где ветер обнажил камни, Пэнкок остановился. Провожающие начали собирать не очень крупные камни и складывать их наподобие ограды. Пэнкок снял покойницу с нарты и с помощью Млеткына положил внутрь небольшого пространства, огороженного камнями. Потом охотничьим ножом шаман и Пэнкок разрезали погребальный кэркэр и освободили почерневшее, словно обугленное, тело Гуанау.
Обрезки одежды сложили вместе и придавили камнями. А вещи, которые пожелала взять покойница, пристроили в изголовье. Потом Пэнкок разломал нарту. В довершение, каждый подошел к умершей и проделал над ней какие-то движения.
Пэнкок сказал учителю:
- И ты должен это сделать.
- Я не знаю, что это, - нерешительно возразил Сорокин.
- Ты встань над телом, отряхнись и скажи: пусть все мои болезни теперешние и будущие уйдут вместе с тобой сквозь облака.
- Как? - растерянно пробормотал Сорокин.
- Так положено, - вмешался шаман. - Ей только в радость это. Там ведь наши земные болезни уже никому не повредят.
Сорокин чувствовал, что не может отказаться. И он, стараясь не глядеть на покойную, потряс над ней рукавами и по-чукотски произнес положенные слова. Но это было еще не все.
Когда возвратившиеся с похорон сошлись у яранги Пэнкока, чтобы принять участие в поминальной трапезе, Млеткын разжег небольшой костер из доски, оторванной от погребальной парты. Каждый, входя в ярангу, должен был еще раз отряхнуться, на этот раз над очистительным огнем. В честь умершей ели вяленое оленье мясо, оставшееся с глубокой осени, и пили русский кирпичный чай.
20
Милиционер Драбкин возвращался в Улак. Позади оставались долгие, мучительные переходы, пурги и поземки, ночевки в пологах, чоттагинах, в рвущейся под ураганным ветром палатке, снежной норе, в окружении собак. Позади долгие чаепития в ярангах, блаженный отдых и глубокий сон. И разговоры, разговоры, новые родовые Советы, множество обещаний, выполнить которые - Драбкин знал это - будет трудно. Очень трудно. Надо строить школы, лавки, медицинские пункты, но, главное, надо избавить людей от голода, от изнурительных дней и ночей без живительного огня, без тепла в пологе…
На всем протяжении от Улака до Ванкарема была страшная нищета. Маленькие стойбища и селения находились на грани полного вымирания. Попадались и такие, которые можно считать несуществующими… И виною тому был голод.
Рассказ о путешествии милиционера Драбкина лучше начать сначала, с того дня, когда скрылись за его спиной последние яранги Улака и мачта у домика Гэмо.
Каляч поначалу молчал, а потом замурлыкал какую-то песню. Драбкин прислушивался, пытаясь разобрать мелодию и слова. Но, похоже, в песне было всего одно слово - "дорога", и оно повторялось бесконечное число раз. Вначале это забавляло Драбкина, потом постепенно стало надоедать, а под конец до того осточертело, что он готов был прикрикнуть на каюра, приказать ему замолчать.
Возле первых яранг Инчоуна Каляч умолк и как-то по-особому произнес:
- Ра-ра-рай!
Собаки навострили уши, передовик напряг алык, и нарта быстрее запрыгала на убитых ветром застругах.
Первый день пути был недолог и обманчив своей легкостью. Инчоунцы, казалось, только и ждали приезда Драбкина. Они собрались в самой большой яранге, и милиционер, к своему удовольствию, увидел множество знакомых лиц - они были частыми гостями в Улаке, заходили и в лавку, покупали товары.
Инчоунцы знали о создании родового Совета в Улаке, и даже текст обращения Камчатского губревкома многим из них был известен, правда, в довольно искаженном виде.
Драбкин убедился, что так называемое "торбазное радио" успело разнести весть о первой школе в Улаке и в Нуукэне по всему побережью от мыса Дежнева до мыса Северного. Воображение жителей ледового побережья рисовало Драбкина человеком, покрытым волосами из настоящего красного железа и увешанным оружием. Обучение же грамоте, по их мнению, заключалось в том, что бедным ребятишкам вставляли второй язык, способный произносить русские слова. Большевики представлялись им похожими на великанов.
После ночевки в душном пологе, где остро пахло прогорклым тюленьим жиром и испарениями из общего ночного сосуда - эчульхииа, где лежало вповалку иногда до десяти человек, болела голова, мир виделся в зыбком тумане.
Но вот Драбкин садился позади каюра, нарта трогалась с места, и чистейший морозный воздух выгонял головную боль, развеивал туман, открывая ослепительно белый, такой однообразный и в то же время удивительно-неповторимый простор. Это было лучшее время - первые часы пути, когда впереди тебя ждет что-то неизведанное, неожиданное, а позади - работа, трудные разговоры и тяжелая ночь.