- Шутишь? - Глаза Каширина широко раскрылись от удивления. Любой новости он ожидал, но такую…
- Истинно так. - Асаевич в знак доказательства перекрестился.
- Слышь, Тымнэро, - сказал Каширин, - царь-то наш, Солнечный владыка, с трона того…
- Навсегда? - с изумлением спросил Тымнэро. - Чего это он? Ослаб?
- Похоже, что ослаб, - согласился с ним Каширин.
Тренев строго глянул на Каширина и процедил сквозь зубы:
- Дикарю-то знать это ни к чему, все равно не поймет… Надо создать Комитет общественного спасения, охранять порядок, чтобы не было погромов, насилий, грабежей.
- Уж хуже того, что было, навряд ли будет, - заметил Каширин, еще не пришедший в себя от такой новости. - Какая же власть в России нынче? Неужто германца кайзера?
- Власть в Петрограде перешла в руки Временного правительства, - сообщил Тренев.
Анадырский народ сходился в уездное правление, заполняя большую комнату. Уже некуда было протиснуться, а люди все прибывали.
- Верно ли, что царь приехал в Петропавловск и оттуда дал телеграмму? - спрашивал широкоплечий шахтер в оленьей кухлянке.
- Какая телеграмма? - отвечал рыбак Ермачков, мужичок неопределенного возраста, со сморщенным лицом. - Преставился ампиратор, нового будут выбирать…
- А наследник?
- И наследник отперся от престолу… Не хочет царствовать. Отказывается.
- Чего он так доспел? Сдурел… Кто ж добровольно от царства отказывается? Что-то напутал радист. Не пьян ли был, когда слушал-то?
- Тверезый, кажись…
Подталкиваемый Треневым, Асаевич встал на табуретку, держа в руках бумагу с расшифрованным телеграфным текстом.
Притихшая толпа внимательно выслушала телеграмму, подписанную Чаплинским, а за ней другую - уже от имени Петропавловского комитета общественного спасения, в которой предлагалось избрать такого же рода комитет и в Анадырском уезде.
Слово взял Тренев:
- Комитет общественного спасения будет осуществлять полноту власти в уезде, согласуя действия с Временным правительством в Петрограде, с правительством демократического большинства. Самодержавие пало, да здравствует конституция!
Многие не поняли последнего слова и загалдели, требуя объяснения.
- Конституция - это правление без царя, - пояснил Тренев. - Граждане, просим высказать свои предложения по составу комитета.
Каширин протолкнулся вперед, отстранил секретаря уездного правления Оноприенко и крикнул:
- Граждане анадырцы! Есть такое соображение - власть-то чья? Народная! Народ-то, он разный. У одних, значит, и сети и рыбалки, у других ничего, окромя старательского лотка. И еще - как местный народ? Будет ли он к новой власти причастен или же нет?
- Понятие народа - понятие демократическое, - принялся объяснять Тренев. - Народ включает в себя представителей всех сословий, но могущих нести ответственность за безопасность населения, печься о благе и иметь соображение…
- Ты говори прямо, Тренев, не юли, - тихо, но внятно попросил его Каширин.
- Местное население по причине крайней дикости, невежеству и склонности к пьянству не может быть привлечено к управлению краем…
- Посмотришь вокруг - одни трезвенники, - зло заметил Каширин.
Начали выкликать имена будущих членов комитета.
Первым был назван Асаевич. Видно, телеграммы, которые он принимал, неожиданно повысили его авторитет.
Тренев, примостившись у края стола, записывал фамилии.
Рыбак Ермачков выкликнул:
- Петра Каширина в комитет!
Кроме Каширина, в комитет прошли делопроизводитель уездного полицейского управления Мишин, Иван Тренев, промышленник Бессекерский и еще несколько человек. Уездным комиссаром после долгих споров был избран Матвей Станчиковский, бывший помощник начальника полицейского управления.
Возбужденные, но несколько растерянные расходились по домам жители Ново-Мариинского поста.
Начальник Анадырского уезда Царегородцев подъезжал к Ново-Мариинску со стороны Туманского мыса. Каюр Иван Куркутский, имевший родичей и знакомых по всей тундре от Ново-Мариинского поста до Маркова, правил собаками и пел песню, в которой смешалось все - и радость по поводу возвращения домой, и прямые намеки на то, что высокий начальник будет щедр при расплате и поверх всего выдаст бутылку огненной дурной веселящей воды.
Царегородцев, намерзшийся и предельно уставший за долгую поездку, наглядевшийся на нищету и грязь, испытывал не меньшую радость по поводу возвращения, предвкушая горячую баню, чистую теплую постель и жаркое тело своей благоверной.
Сердце и душа таяли при этих мыслях, и он, прервав песню каюра, громко сказал:
- Ладно, Ваня, будет тебе бутылка…
- Спасибо, вот спасибо! - Каюр обернулся на пассажира. - Я всегда думал, что ты широкий человек и душа твоя щедрая… Да не обойдет тебя милостью своей бог…
Куркутский перекрестился.
- Скажи, Ваня. - Царегородцев старался найти удобное место на мерзлых рыбинах собачьего корма. - Какого же роду-племени ты человек? По наружности ты вроде бы на чукчу похож, но крестишься да и по-русски похоже говоришь…
- Верноподданный его ампираторского величества, - быстро ответил каюр, - слуга царю и православной церкви…
- Да не об этом речь, - нетерпеливо сказал Царегородцев, - я спрашиваю про породу вашу. Язык ваш вроде бы русский, но черт знает чего вы туда понамешали… Будто бы российский говор, а понять ни хрена нельзя. Да и обличье ваше… Иной раз поглядишь - дикарь дикарем, а в другом виде вроде бы русские. Одно утешение - бабы ваши больно красивы да ласковы.
- Это верно, - крякнул каюр. - Бабы наши, мольч, скусные…
- И что это за словечко "мольч", которое вы суете куда попало?
- Будет твоя воля, скажу землякам, чтоб "мольч" этого не говорили, - обещал Куркутский. - А порода наша российская. Происходим мы с дальних веков от Дежнева да Анкудинова.
Царегородцев добрался до Хатырки, убедился в правильности донесений о том, что в этих местах хозяйничали американские и японские скупщики пушнины, обирая коряков и чукчей. Японские рыболовы перегораживали реки, закрывая доступ кете в нерестилища.
Положение края предстало ужасным: болезни, нищета, невежество, а у многих было какое-то странное безразличие к жизни.
Поездка не на шутку напугала Царегородцева, и он решил, вернувшись в Ново-Мариинск, немедленно подать прошение об отставке. Надо возвращаться в Россию, в привычную жизнь. Поселиться где-нибудь в маленьком городке средней России. И никаких тебе дикарей, изнуряющего бесконечного холода, который, казалось, навеки сковал эту неласковую, богом забытую землю.
И еще - отсутствие газет… Невозможно понять, что творится в России. Победные телеграфные реляции об успехах на германском фронте и тут же - сообщения американского радио об измене, о предательстве.
Справа, на льду лимана, показалась Алюмка - одинокий остров, круто возвышающийся над торосами.
Еще один поворот, низкий мыс - и на бледном вечернем мартовском небе показались ажурные мачты анадырской радиостанции.
Куркутский почмокал губами.
Ему тоже не терпелось домой, в жарко натопленную избу за речкой Казачкой. Он уже до мелочей продумал свое возвращение. Отвезет пассажира к его дому. Сдаст на руки обрадованной жене, получит свою бутылку и направит упряжку за речку. На бутылку можно Анемподиста Парфентьева позвать. Тоже чуванского роду мужик, расскажет все новости.
Собаки почуяли жилье.
Возле своей яранги Тымнэро окликнул путников:
- Какомэй, никак Куркут?
- Это я, верно доспел, - отозвался Ваня.
Тымнэро глядел вслед нарте и думал, что же будет с Царегородцевым, с этим самым главным тангитаном Анадырского уезда.
Куркутский гнал собак от свенсоновского склада - длинного приземистого здания из гофрированного железа - по единственной улице Ново-Мариинска. Редкие прохожие шарахались от упряжки, однако никто не останавливался и не спешил поздравить с благополучным возвращением уездного начальника.
Дом, где жил Царегородцев, располагался почти впритык к дому уездного правления у впадения реки Казачки в Анадырский лиман.
На крыльце присутственного дома толпилось несколько человек. Еще издали Царегородцев узнал Ивана Тренева, Матвея Станчиковского и своего давнего врага - Петра Каширина, которого он намеревался выслать с первым же пароходом в Петропавловск.
"Встречать собрались", - с удовлетворением подумал Царегородцев, внутренне готовясь достойно ответить на приветствия, принять знаки верности и преданности.
Куркутский просунул палку-остол с железным наконечником и остановил упряжку.
Молчание толпы было странно.
Царегородцев поднялся, сделал шаг по направлению к крыльцу.
- Прочь с дороги! - строго сказал он оказавшемуся на пути Ивану Треневу, которого он всегда открыто презирал. Сказав это, Царегородцев заметил на рукаве коммерсанта красный бант.
- Это что такое? Вы что тут, опились до белой горячки? Свихнулись? Где Оноприенко? А ты что тут застыл, как кусок замерзшего дерьма? Отопри дверь.
Станчиковский сделал неопределенное движение, как бы намереваясь повиноваться окрику Царегородцева, но его опередил Каширин. Он загородил дорогу бывшему начальнику и сказал:
- Кончилась ваша, гражданин Царегородцев, власть. Нынче в Ново-Мариинске и по всей России власть нового демократического Временного правительства. Самодержавие пало.
- Кто тебе позволил сюда прийти?