Как славно, думаем мы, что у малолетнего Вани оказался наставником дядька Ларивон - чуткий проводник в мир природы. Заметим, кстати, что к красотам коломенским привязаны у Лажечникова только его "беленькие" герои. Ларивон и нянька Домна вводят ребёнка и в мир народной фантазии - холоденских легенд, сказок, песен. Интересно, что этих двух спутников своего детства Лажечников почти не переименовывал: в автобиографии, записанной с его слов Ф. В. Ливановым, упоминаются дядька Ларион и нянька Домна.
Завершающее событие первой тетради - строительство нового дома Пшеницыных "на Московской большой улице, против Иоанна Богослова". Ныне это одна их архитектурных и культурных доминант, организующих исторический центр Коломны - Дом Лажечникова, где недавно открылся музей писателя. К его трудной и далёкой от завершения судьбе приложим тот же эпитет, которым Лажечников наградил историю строительства дома - "тревожная".
Вторая тетрадь "Замечательные городские личности" заставит современного читателя не раз вспомнить язвительные эскапады Салтыкова-Щедрина. Только надо учесть, что Лажечников не повторял великого сатирика, а предшествовал ему. Так, особенно замечательна галерея градоначальников от робкого Насона Моисеича к умеренно-хваткому Модесту Эразмовичу и к совсем уже разбойному Герасиму Сазонычу. Желчная версия "исторического прогресса", представленная эволюцией градоначальников в щедринской "Истории одного города", в первом приближении (воздадим должное!) была явлена в русской литературе именно в повести Лажечникова.
И как! Оцените иронию стиля: "Расходы просителей и вообще граждан получили быстрое развитие и преуспеяние". О блюстителях закона: "их отличали не по уму и честности, а по степени огня в крови". О прочих: "Пили очень много, но с патриотизмом". Опережающие "щедринизмы" Лажечникова объясняются прежде всего тем, что у обоих писателей был общий предшественник - гений русского смеха Н. В. Гоголь. А ещё, конечно, тем, что Лажечников как писатель ощущал необходимость дать адекватный художественный ответ надвигающейся эпохе "бесстыдства" (по определению Щедрина, сравните рассуждения Лажечникова о слове "стыд"). Так, для описания провинциального беспредела автор подбирает краски гротесковой фантасмагории: "То появлялся оборотень, который по ночам бегал в виде огромной свиньи, ранил и обдирал клыками прохожих; то судья, в нетрезвом виде, въезжал верхом на лошади и без приключений съезжал по лесам строившегося двухэтажного дома".
Не исключено, что у холоденских царьков и их ненасытной челяди были реальные прототипы. Можно припомнить корреспонденцию "Из Коломны" в сатирическом журнале Н. И. Новикова "Трутень" (23 июня 1769 г.) о судье, выведенном под говорящим именем "Забылчесть", или, почти через век, заметку в герценовском "Колоколе" о "подвигах" коломенского предводителя Скорнякова. Однако не забудем, что лажечниковская Холодня - обобщённый образ уездного города, и автора питали не одни коломенские впечатления. Он проделал большой путь по чиновной лестнице, дослужившись до вице-губернатора, так что не только секреты российского бизнеса, но и тайны отечественной бюрократии были ему знакомы не понаслышке.
Оголтелость чиновного люда и сонная одурь "кейфующих" городских обывателей - такова безрадостная рутина погружающейся во мрак провинциальной Холодни-Коломны. Щедрин пошёл до конца в разоблачительстве подгнивающих устоев русского бытия, и оно показательно рухнуло в "Истории одного города". Лажечников кинулся отыскивать более прочные опоры и обратился… к беленьким героям города-мира. Недаром его так увлекло направление, заданное Гоголем во втором томе "Мёртвых душ", в особенности завершительная речь губернатора о возможной погибели русской земли, обращённая ко всем, "кто имеет понятие какое-нибудь о том, что такое благородство мысли".
Исцеления русских болезней Гоголь ждал не от "внешних" перемен (административных, политических, тем паче насильственно-революционных), а от "внутренних": всё решает нравственный климат в обществе (тот же губернатор в своей речи советует подчинённым раскрыть забытую ими Библию). Обновиться должен сам человек, следуя своему высшему предназначению. В этом Лажечников - полный единомышленник Гоголя. В его повести "беленькие" герои, живущие по христианским понятиям, находятся в разных общественных слоях: слуги Ларивон и Домна, соляной пристав и его дочь, предводитель дворянства Подсохин, помещик Волгин. Их, увы, немного, но, вероятно, достаточно, чтобы Холодня избегла участи истреблённого Божьим гневом Содома. В этом библейском городе, обратившемся в дым, как сказано в книге Бытия, не нашлось десяти праведников, ради которых Господь был готов сохранить город. Любопытно, что эта библейская история сопровождает изображение Коломны на иконе XIX века (фотокопия её хранится в Музее архитектуры им. А. В. Щусева). Неизвестно, видел ли эту коломенскую икону Лажечников, но идея спасительности нравственной "белизны" растворена в воздухе созданной им Холодни.
Третья тетрадь "Соляной пристав и его дочь" концентрирует в себе эти упования автора. Занимательная история любви, одолевшей все преграды (Лажечников предложил русскую версию "Джен Эйр" Ш. Бронте) должна доказать читателю, как радостно жить по законам добра. И вот уже уходят во тьму все мерзости Холодни, и в ярком солнечном луче выступает праздничный город. Не случайно дом соляного пристава, как несложно вычислить (см. Комментарии), находится на излюбленном коломенцами "Блюдечке". Город - не надутая старая или новая знать, не живущая своею корыстью власть - но именно Город, душа его отплачивает, чем может, своим "беленьким" жителям.
В третьей тетради Лажечников круто поворачивает повествование в тихую заводь идиллии. На этот жанр указывает вступительное описание места действия: живописные развалины крепости, ухоженный садик, чудный вид на Москву-реку. Здесь же открыточная картинка, словно предваряющая главный сюжет: бедный рыбак причаливает утлый чёлн к берегу, где его жена, "присев на доску, стала кормить ребёнка своею грудью, на которую из-под клочка паруса упал солнечный луч. Целая идиллия!.." Идиллический мотив поддерживает "голубиная" фамилия человека "аркадской простоты", хозяина дома - Горлицын и прозвища его старых, преданных слуг - Филемон и Бавкида. Автор вполне сознательно, не боясь насмешек (а они не замедлили себя ждать) настаивал на жизнеспособности идиллического жанра. Идиллия в его глазах - не беспочвенная утопия, но изображение возможной гармонии человеческого существования. То, что этот жанр не исчерпал себя несмотря на весь трезвый позитивизм прагматического века, доказывают обращения к нему "реалистов" Гончарова, Достоевского, Лескова, Л. Толстого…
Идиллическое начало коломенского текста мы находим у Адама Олеария, который в "Описании путешествия в Московию…" (1674) рассказывает, как быстро собравшаяся на плавучем мосту толпа любопытных коломенцев с готовностью разобрала часть моста, чтобы высокая "заморская" ладья (изготовленная, впрочем, в Дединове) смогла проехать дальше по Москве-реке. Жители "весёлых местностей" чрезвычайно приглянулись путешественникам, и один из спутников Олеария немецкий поэт Пауль Флеминг пришёл даже в восторг:
Так, значит, здесь сошла ты в наше поколенье,
Святая простота, святое украшенье,
Ушедшее от нас? Так, значит, вот страна,
Что честью, правдою и до сих пор полна?
Скорее всего, это преувеличение, но ведь было же что-то в наших предках, что дало повод к столь замечательному вопросу?
Убедительно изобразить положительного героя всегда труднее, чем отрицательного. Читателю судить, насколько справился с этой задачей И. И. Лажечников. Заметим только, что и здесь он нащупывает художественные решения, не чуждые русской литературе XIX века. Едва ли не все его "беленькие" герои - чудаки, "возвышенные уроды", как их называет повествователь, нарочито подыгрывая голосу толпы (как затем Достоевский в романе "Идиот"). Честность соляного пристава, не берущего взяток ни при каких условиях, вызывает общее недоумение: "подлинно ли он русский: такие-де чудаки у нас и не родятся", "хочет, дескать, перевернуть весь шар земной". Сам Горлицын даёт на редкость простое и даже "материалистическое" объяснение: "Может быть, оно и глупо, но что же делать? Это в моей натуре".
"Белизна", по Лажечникову, не следствие общественных условий, а свойство самой природы человека, "образ Божий" в нём. Правда, и на общество, на воспитательную функцию власть имущих он всё-таки не перестаёт надеяться. Когда губернатор публично обратил внимание на бескорыстную службу соляного пристава, это произвело впечатление: "Воздаяние чести только одному честному сильно действует на нравственность должностного общества".
Уездный город Лажечникова поворачивается к нам разными своими гранями, формируя противоречивый образ русской провинции. Нельзя сказать однозначно: провинция нас спасёт или провинция нас погубит. Автор останавливает свой "временник" на середине пути. Если с "чёрненькими" и "беленькими" всё понятно, то в какую сторону двинутся "серенькие"?