Неповторимо-смиренный художественный мир Зайцева населен столь же своеобразными персонажами, людьми "не от мира сего". В миниатюрах "Люди Божии" (1916–1919) на фоне крестьян, полностью погруженных в житейские заботы, Зайцев рисует деревенских дурачков, "блаженных". Они привлекают автора своей выключенностью из общего приземленно-расчетливого хода жизни (пусть и бессознательно, в отличие от подлинных юродивых). Зайцев убежден, что их личности имеют свою ценность, которая обнаружится вполне уже в мире ином: перед судом Божиим "гражданин Кимка окажется лучше, чем пред нашим. Быть может <…> будет и вправду допущен в ограду и сделан гражданином иной, не нашей республики".
"Люди Божии" будут привлекать внимание писателя на протяжении всего последующего творчества. Но это будут уже граждане не "иной республики", а Царства Небесного; и не просто "люди", но угодники Божий – православные святые.
* * *
Первая книга, написанная Зайцевым в эмиграции в Париже, – "Преподобный Сергий Радонежский". Сергий особенно почитался русскими православными эмигрантами 1920-х годов. Имя этого святого получило основанное в июле 1924 года в Париже русское церковное Подворье (Зайцев присутствовал на его освящении). Перелагая известный труд епископа Никона, рисуя труды и подвиги "игумена земли Русской", Зайцев ободрял своих соотечественников, изгнанных из России, часто впадавших в отчаяние, бедствовавших. Он показывал, как великий святой переносил скорби, голод, нестроения среди братии, и, главное, то точное и истинно христианское отношение к ордынскому игу (большевиков в той же книге Зайцев называет "новой ордой"), которое сформулировано в напутствии Сергия Димитрию Донскому перед выступлением на битву с Мамаем. Терпением, полаганием во всем на волю Божию была исполнена жизнь подвижника, его смирением и молитвой духовно укреплялась Русь. Зайцев избежал политизации образа Сергия, обычной для сочинений иных писателей, историков, публицистов: в его книге отчетливо выражена мысль о том, что Сергий уходил в пустынь и основывал монастырь ради единственного, самого главного дела – спасения души, но Промыслом Божиим был призван к участию и в национально-государственном устроении Руси. "Сергий не особенно ценил печальные дела земли. <…> Но не его стихия – крайность. <…> Он не за войну, но раз она случилась, за народ, и за Россию, православных. Как наставник и утешитель <…> он не может оставаться безучастным". Другой важный момент книги о Сергии: Зайцев подчеркивал, что русская православная духовность – уравновешенная, лишенная экзальтации, свойственной католическим "святым". Устоявшемуся представлению, что все русское – "гримаса, истерия и юродство, "достоевщина"", Зайцев противополагает духовную трезвенность Сергия – примера "ясности, света прозрачного и ровного", любимейшего самим русским народом.
Практически одновременно с созданием этой книги Зайцев пишет новеллы "Алексей Божий человек" и "Богородица Умиление сердец" (впоследствии название изменено на "Сердце Авраамия"), посвященные византийскому святому IV века Алексию и русскому подвижнику XIV века преподобному Авраамию Чухломскому. Зайцева не интересуют здесь реальные факты их жизни, он излагает их жития в форме легенды (так, мотив "каменного сердца" Авраамия, постепенно размягчающегося под действием благодатной иконы, отсутствует в каноническом жизнеописании святого), но суть этих поэтичных миниатюр та же, что и в оригинальных житиях святых – отказ от славы и наслаждений мира ради Царства Небесного. Протоиерей В. В. Зеньковский, в целом весьма строго подходивший к творчеству Зайцева, высоко оценил новеллу "Алексей Божий человек" именно за то, что в ней "вес время чувствуются лучи из иного мира".
С миром русского монашества Зайцев был знаком не только по книгам или историческим описаниям. В эмиграции он сближается с русскими церковнослужителями, многие из которых имели монашеский сан, часто бывает в православных обителях и братствах, созданных во Франции русскими эмигрантами. Несколько заметок писатель посвящает Сергиевому Подворью. В одной из них ("Обитель", 1926) в только что освященном храме в честь св. Сергия он видит "Церковь нищенства, изгнания и мученичества <…> это новый, тихий и уединенный путь Церкви" и ощущает живое присутствие Радонежского Чудотворца: "Великий наш Святитель, на шестом веке после смерти <…> среди дебрей "Нового Вавилона" основал новый свой скит, чтобы по-новому, но вечно, продолжать древнее свое дело: просветления и укрепления Руси".
Зайцев создает портреты церковных деятелей: митрополита Западно-Европейских Церквей Евлогия (Георгиевского), архимандрита Киприана (Керна), о. Георгия Спасского, епископа Кассиана (Безобразова). В очерке, посвященном 25-летию епископского служения Евлогия, с которым Зайцев был близко знаком, воссоздан духовный путь Владыки, благословленного еще в юности старцем Амвросием Оптинским и св. Иоанном Кронштадтским на принятие монашества. Зайцев находит общие черты в облике Евлогия и Патриарха Тихона: "Какая-то общая простая и спокойная, неброская, круглая и корневая Русь глядит из обоих, далекая от крайностей, бури, блеска"; "не будучи мучениками в прямом смысле, оба несут в себе некоторую Голгофу", причем в лице и деятельности Владыки Евлогия "православие как бы внедряется бесшумно, показывает себя Западу – совершается великий выход его на мировой простор".
Одна из особенностей творчества Зайцева: спустя много десятилетий он возвращается к тем же темам и личностям, публикуя новые очерки о них, иногда под теми же названиями. Так, во втором очерке "Митрополит Евлогий" (помещенном в настоящем издании), написанном после кончины архиерея, позиция автора хотя по-прежнему преисполнена любви, но более взвешенна и мудра: он не скрывает и слабости Владыки, и его ошибки в церковной политике.
В праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, 7 апреля 1925 года отошел ко Господу великий пастырь русского народа Святейший Патриарх Тихон. К годовщине со дня его кончины Зайцев написал очерк "Венец Патриарха". Он открывал 17-й номер журнала "Перезвоны" (Рига, 1926) и сопровождался фотографией Святейшего на смертном одре. Зайцев вспоминает, как видел Патриарха во время церковного торжества в Москве в мае 1918 года. Обстоятельства этого знаменательного в истории России события были таковы. К 1 мая (18 апреля по старому стилю), на который в том году приходилась Страстная Среда, вся Москва и Кремлевские стены были увешаны красными флагами и лозунгами. Огромное полотнище с надписью "Да здравствует Третий Интернационал!" висело и на Никольских воротах, закрывая образ св. Николая Чудотворца, простреленный в нескольких местах во время октябрьского переворота. Но к вечеру того же дня полотнище самопроизвольно разорвалось так, что открылся образ Угодника. Узнав о чуде, массы верующих стали стекаться к иконе. В связи с этим знамением собрание представителей церковных приходов Москвы постановило устроить в Николин день, 9(22) мая, крестный ход к Никольским воротам. Св. Патриарх обратился к своей пастве со словами: "Пусть это светлое торжество не омрачится никакими проявлениями человеческих страстей и объединит всех не в духе злобы, вражды и насилия, а в горячей молитве о небесной помощи по ходатайству Святого угодника Божия, молитвенным предстательством коего да оградится от всех бед и напастей Церковь Православная и многострадальная наша Родина".
В очерке Зайцев подчеркнул принципиальную позицию Святителя Тихона, запечатлел суть служения, завещанного им страдающей, распинаемой Руси: смиренно неся Крест Господень, "побеждать не оружием, а духом". В непримиримой вселенской битве "мира креста" и "мира звезды" победа предрешена, и Россия, по мысли Зайцева, останется недоступной для самых яростных врагов, если только будет прибегать к этой защите – Животворящему Кресту, "победе непобедимой".