- Видно, куда-нибудь отлучилась, - отвечала Марья. - Я сейчас только с огорода, где полола целый день.
Посидев минут десять с князем Акилою Варфоломеевичем, я опять спросил:
- Марья! да где ж княгиня?
- Право, не знаю, - отвечала она. - Не пойти ли поискать ее у княжны Макруши? Она нередко там бывает с некоторого времени.
- Дело! - сказал я. - Но прежде дай нам огня на стол, потом зайди к жиду Яньке и скажи, что у меня есть гость. Понимаешь? А потом пойди и к княжне Макруше. - Марья поставила свечу и вышла.
Посидев несколько времени, я нечаянно увидел у образа сложенное письмо. Беру в руки, смотрю на подпись; мороз подрал меня по коже: я узнаю руку моей княгини и, не могши устоять на ногах, опускаюсь на скамью и трепещущими руками развертываю письмо.
- Что с вами сделалось, любезный князь? - спросил гость.
- Ничего, - отвечал я и начал читать про себя:
"Сиятельнейший князь и благороднейший супруг мой! Ваше сиятельство так много насказали мне любопытного о большом свете, что родили непреодолимое желание видеть его, пожить в нем и своим опытом удостовериться в истине слов ваших, Прощайте, сиятельнейший князь, н не печальтесь. В прекрасных книгах своих найдете вы много подобного. Принцесса Милитриса Кирбитьевна оставила мужа своего Дурандаса, чтобы следовать за прекрасным и дражайшим ее Маркобруном. Когда и принцесса это сделала, для чего не сделать того княгине? а путеводитель мой ничем не хуже Маркобруна, и также князь, только не такой, как ваше сиятельство. Вить Дурандас же утешился, взяв к себе любезную принцессу Голощепу; почему же и вашему сиятельству не утешиться, склонив какую-нибудь княжну Макрушу, княжну Акульку, княжну Матрешку или другую какую-нибудь из знаменитых домов нашей деревни? Прощайте! Влюбленный в меня проводник (с которым уже я давно знакома) понуждает скорее выйти из ваших чертогов, чтобы не нагрянуло ваше сиятельство, обремененный серпами и косами.
Вам преданнейшая ко услугам и проч.
P. S. Марья ничего не знает; ее нечего и спрашивать".
Как сноп повалился я со скамьи на пол. Пришед в себя, вижу, что я опять на скамье, поддерживаемый князем Акилою Варфоломеевичем и Марьею. Из глаз князя видел я, что он прочел несчастное письмо и ему известен стыд мой и поношение!
- Полно, князь, ребячиться, - сказал он, обняв меня одною рукою, а в другой держа кубок с вином. - За здоровье неизвестного героя, который сыграл с тобою такую несносную шутку! Видно, брат, этот князь не по-нашему. Виват! - С сим словом опорожнил он кубок.
- Бесчеловечный! - сказал я с тяжким вздохом, - ты можешь шутить в такое время!
- Ничего, - сказал он. - В таких случаях, любезный князь, должно утешать себя, приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко…
- Что мне до большого света? - возопил я болезненно,
- Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени.
- Оно во гробе, мое успокоение, - отвечал я.
- Пустое, брат! Можно еще и на земле найти его. Я очень тебе благодарен, что ты привел меня в самого себя. Я теперь все забыл и покоен совершенно. Княгиня Варвара не хуже Феклы Сидоровны умеет готовить ужины, а я также не в ссоре с жидом Янькою. Пойдем-ка, брат, ночевать ко мне; за сыном присмотрит и Марья; а там что бог даст.
Сколько он ни говорил, но тщетно. Тяжкая гора лежала на сердце моем. Мозг в костях оледенел, я едва мог дышать и думал, что задохнусь. Князь Акила Варфоломеевич утешал меня и пил вино; опять пил и опять утешал, напился допьяна, но нимало меня не утешил.
- Ну, когда так, бог с тобою. Пусть он тебя утешает, - сказал он несколько сердито и собравшись идти. - Пойти было к княгине Варваре Вуколовне. Она хотя, правда, и виновата, но и я изрядно дал ей знать себя. Нескоро опять за то же примется.
Он ушел. Я лег в постелю и только около утра мог пролить немного слез, и грусть моя несколько рассеялась. Но я был в сильном жару. Марья сказывала, что всю ночь бредил. "Что делать, Марья? может быть, и умру", - отвечал я и опять погружался в забытие. Так провел я два дни и три ночи.
Глава XX
Прощай, родина!
Поутру на третий день после побега жены моей взошло прекрасное солнце на голубом небе. Я встал с постели, взглянул на спящего тихим сном своего Никандра, и слезы полились по щекам моим. "Невинный младенец, - сказал я, - ты не знаешь мучений отца твоего; дай бог, чтоб и никогда не узнал их, а особливо не испытал над собою". Легонько коснулся левою рукою к его темени, поднял правую вверх и воззвал: "Боже! не оставь сироты сего!" Малютка проснулся, протянул с улыбкою ко мне руки свои; я схватил его, поднял вверх и вскричал: "Отец милосердый! приими его под кров свой; у него нет матери!"
Сладкое утешение разлилось в душе моей. Мысли мои прояснились. Казалось, что в сию минуту получил я новую кровь, новое сердце, все бытие новое. "Как! - сказал я, - или для того предаюсь постыдному унынию, недостойному мужчины, утомительной праздности, меня расслабляющей, что жена моя была распутная женщина? разве это со мною одним случилось? О! забуду неблагодарную и стану жить для сына!" Того же утра отправился я с Фомою в поле к немалому удовольствию всего моего семейства. Марья от радости не знала, что и делать.
- Так, - твердила она, - я была уверена, что бог вас помилует, и вы опять будете веселы по-прежнему. Пусть княгиня Фекла Сидоровна рыскает по свету. Она нигде не будет покойнее, как в сем доме. Раскается, но поздно. Бог рассудит ее и того бездельника.
- Оставь их, Марья, - сказал я важно, - и не говори больше ни слова.
Нельзя сказать, чтобы я покойно ехал по своей деревне. Мне казалось, что все нарочно на меня пялили глаза, что было и справедливо. Я то краснел, то бледнел и только понуждал Фому погонять лошадь. Назад ехал уже покойнее, на другой день и того более, а по прошествии недель шести я хотя и не забыл Феклуши, однако и вспоминал об ней без того болезненного чувства, которое мучило меня в первые дни. Я начинал верить, что со временем совершенно утешусь. Посещал людей, сам иногда принимал их и говорил: "Так! время - прекрасный лекарь в душевных болезнях".
Увы! горькое бедствие ожидало меня. В один день, на солнечном закате, радостно входил я в деревню подло телеги с последними снопами. "Слава богу, - сказал я, - с полем разделался. Теперь работы пойдут домашние; это гораздо легче". Я с улыбкою приводил в порядок большой пучок васильков, которые нарвал в подарок сыну.
Вошед в комнату, я никого не вижу. "Быть может, они в огороде", - подумал я и пошел туда; но там была одна Маврушка, которая вытаскивала морковь и репу. "Где же прочие?" - спросил я. "Не знаю, я с обеда самого здесь", - был ответ. Опять вхожу в комнату и совершенно равнодушно, без всякого злого предчувствия, сидя на скамье, смотрю с веселым видом, как Фома с телеги переносит снопы на гумно.
Наконец Марья входит, и одна.
- Как! - спросила она, - вы уже и дома? А где же почтенные гости? - И с сими словами поставила на стол две бутылки виноградного вина.
- Ты сошла с ума, Марья, - вскричал я нетерпеливо, - о каких гостях говоришь ты? я никого не видал, пришед домой. Где сын мой?
Марья онемела;
- Где сын мой! - вскричал я со гневом, - куда ты девала его?
Марья побледнела и сказала с трепетом:
- Он оставался здесь с гостями, как пошла я к жиду.
Я окаменел! Тут-то уже горькое предчувствие наполнило душу мою. Подобно неподвижному истукану сидел я на скамье, устремив страшный взор на Марью. "Говори все, как было", - сказал я, скрежеща зубами, и Марья открыла, что незадолго пред тем в деревне появилась богатая коляска и прямо ехала к моему дому. Любопытство вывело Марью за вороты. Из коляски выходят два господина и спрашивают ее: "Не это ли дом князя Гаврилы Симоновича Чистякова?" - "Это!" - "Дома ли он?" - "Нет, он в поле". - "Конечно, он не осердится, когда мы несколько минут отдохнем у него!" - "О нет! он такой добрый".
Они вошли и сели. "Не сын ли это его?" - "Сын!" - "Как зовут?" - "Никандром". - "Который ему год?" - "Около двух с половиною". - "Кто крестил его?" - "Отец Онисифор, поп нашей деревни!" Гости, казалось, были довольны ее ответами. "Поди сюда, малютка", - сказал старший из них и подал ему пряник и побрякушку. Дитя отменно было весело и наконец осмелилось сесть старику на колени! "Есть ли у тебя, старушка, в доме хорошее вино?" - спросил старик. - "Нет, - отвечала я, - князь Гаврило Симонович им не запасается, а берет на случай гостей у жида Яньки, который содержит шинок". - "А далеко ли этот шинок?" - "Довольно! на другой стороне деревни". - "Что делать? - сказал гость. - Тебе надобно потрудиться, старушка, и сходить, а мы за труд наградим". - "Охотно б рада, но дитя на кого покинуть?" - "Мы постережем".
Словом: гости дали Марье денег, она пошла, а, пришедши назад, нашла одного меня, а коляска с учтивыми гостьми пропала, а с ними вместе не стало и сына моего Никандра.
- Ясно все! Они украли его, - закричал я таким голосом, что Марья задрожала.
- Бог милостив, - сказала она, - может быть, гости уехали, а дитя где-нибудь бродит по деревне. Вить это бывало нередко и прежде. Сохрани, мати божия! неужели-таки гости эти людоеды?
Я бросился на улицу. Бегал, крича везде: "Никандр! сын мой! где ты?" Был во всяком доме, спрашивал у всякого проходящего, у старого и малого. "Не знаю", - был всеобщий ответ.
Наступили сумерки. Нося в душе целый ад, в крайнем изнеможении брел я домой с воплем и стенанием. Конечно, это слабость; но всякий отец, представь себя на моем месте, и он застенает, а если нет, я в глаза скажу ему: "Это не твое дитя, оно есть плод распутства жены твоей. Можно обмануть легковерного мужа, но природу никогда".