* * *
С наблюдательных пунктов нашего и соседнего справа третьего батальона, а также с НП дивизионных артиллеристов Катасонов в течение двух суток "смотрит немца", делая заметки и кроки в полевом блокноте. Мне докладывают, что всю ночь он провел на НП у стереотрубы, там же он находится и утром, и днем, и вечером, и я невольно ловлю себя на мысли: когда же он спит?
На третий день утром приезжает Холин. Он вваливается в штабную землянку и шумно здоровается со всеми. Вымолвив: "Подержись и не говори, что мало!" стискивает мне руку так, что хрустят суставы пальцев и я изгибаюсь от боли.
- Ты мне понадобишься! - предупреждает он, затем, взяв трубку, звонит в третий батальон и разговаривает с его командиром капитаном Рябцевым.
- …к тебе подъедет Катасонов - поможешь ему!.. Он сам объяснит… И покорми в обед горяченьким!.. Слушай дальше: если меня будут спрашивать артиллеристы или еще кто, передай, что я буду у вас в штабе после тринадцати ноль-ноль, - наказывает Холин. - И ты мне тоже потребуешься! Подготовь схему обороны и будь на месте…
Он говорит Рябцеву "ты", хотя Рябцев лет на десять старше его. И к Рябцеву и ко мне он обращается как к подчиненным, хотя начальником для нас не является. У него такая манера; точно так же он разговаривает и с офицерами в штабе дивизии, и с командиром нашего полка. Конечно, для всех нас он представитель высшего штаба, но дело не только в этом. Как и многие разведчики, он, чувствуется, убежден, что разведка - самое главное в боевых действиях войск и поэтому все обязаны ему помогать.
И теперь, положив трубку, он, не спросив даже, чем я собираюсь заниматься и есть ли у меня дела в штабе, приказным тоном говорит:
- Захвати схему обороны, и пойдем посмотрим твои войска…
Его обращение в повелительной форме мне не нравится, но я немало наслышан от разведчиков о нем, о его бесстрашии и находчивости, и я молчу, прощая ему то, что другому бы не смолчал. Ничего срочного у меня нет, однако я нарочно заявляю, что должен задержаться на некоторое время в штабе, и он покидает землянку, сказав, что обождет меня у машины.
Спустя примерно четверть часа, просмотрев поденное дело и стрелковые карточки, я выхожу. Разведотдельский "додж" с кузовом, затянутым брезентом, стоит невдалеке под елями. Шофер с автоматом на плече расхаживает в стороне. Холин сидит за рулем, развернув на баранке крупномасштабную карту; рядом - Катасонов со схемой обороны в руках. Они разговаривают; когда я подхожу, замолкнув, поворачивают головы в мою сторону. Катасонов поспешно выскакивает из машины и приветствует меня, по обыкновению стеснительно улыбаясь.
- Ну ладно, давай! - говорит ему Холин, сворачивая карту и схему, и также вылезает. - Посмотрите все хорошенько и отдыхайте! Часика через два-три я подойду…
Одной из многих тропок я веду Холина к передовой. "Додж" отъезжает в сторону третьего батальона. Настроение у Холина приподнятое, он шагает, весело насвистывая. Тихий холодный день; так тихо, что можно, кажется, забыть о войне. Но она вот, впереди: вдоль опушки свежеотрытые окопы, а слева спуск в ход сообщения - траншея полного профиля, перекрытая сверху и тщательно замаскированная дерном и кустарником, ведет к самому берегу. Ее длина более ста метров.
При некомплекте личного состава в батальоне отрыть ночами такой ход (причем силами одной лишь роты!) было не так-то просто. - рассказываю об этом Холину, ожидая, что он оценит нашу работу, но он, глянув мельком, интересуется, где расположены батальонные наблюдательные пункты - основной и вспомогательные. - показываю.
- Тишина-то какая! - не без удивления замечает он и, став за кустами близ опушки, в цейсовский бинокль рассматривает Днепр и берега - отсюда, с небольшого пригорка, видно все как на ладошке. Мои же "войска" его, по-видимому, мало интересуют.
Он смотрит, а я стою сзади без дела и, вспомнив, спрашиваю:
- А мальчик, что был у меня, кто он все-таки? Откуда?
- Мальчик? - рассеянно переспрашивает Холин, думая о чем-то другом. - А-а, Иван!.. Много будешь знать, скоро состаришься! - отшучивается он и предлагает: - Ну что ж, давай опробуем твое метро!
В траншее темно. Кое-где оставлены щели для света, но они прикрыты ветками. Мы двигаемся в полутьме, ступаем, чуть пригнувшись, и кажется, конца не будет этому сырому, мрачному ходу. Но вот впереди светает, еще немного - и мы в окопе боевого охранения, метрах в пятнадцати от Днепра.
Молодой сержант, командир отделения, докладывает мне, искоса разглядывая широкогрудого, представительного Холина.
Берег песчаный, но в окопе по щиколотку жидкой грязи, верно, потому, что дно этой траншеи ниже уровня воды в реке.
Я знаю, что Холин - под настроение - любитель поговорить и побалагурить. Вот и теперь, достав пачку "Беломора", он угощает меня и бойцов папиросами и, прикуривая сам, весело замечает:
- Ну и жизнь у вас! На войне, а вроде ее и нет совсем. Тишь да гладь божья благодать!..
- Курорт! - мрачно подтверждает пулеметчик Чупахин, долговязый, сутулый боец в ватных куртке и брюках. Стянув с головы каску, он надевает ее на черенок лопаты и приподнимает над бруствером. Проходит несколько секунд выстрелы доносятся с того берега, и пули тонко посвистывают над головой.
- Снайпер? - спрашивает Холин.
- Курорт, - угрюмо повторяет Чупахин. - Грязевые ванны под присмотром любящих родственников…
…Той же темной траншеей мы возвращаемся к НП. То, что немцы бдительно наблюдают за нашим передним краем, Холину не понравилось. Хотя это вполне естественно, что противник бодрствует и ведет непрерывное наблюдение, Холин вдруг делается хмурым и молчаливым.
На НП он в стереотрубу минут десять рассматривает правый берег, задает наблюдателям несколько вопросов, листает их журнал и ругается, что они якобы ничего не знают, что записи скудны и не дают представления о режиме и поведении противника. Я с ним не согласен, но молчу.
- Ты знаешь, кто это там, в тельняшке? - спрашивает он меня, имея в виду убитых разведчиков на том берегу.
- Знаю.
- И что же, не можешь их вытащить? - говорит он с недовольством и презрительно. - На час дела! Все указаний свыше ждешь?
Мы выходим из блиндажа, и я спрашиваю:
- Чего вы с Катасоновым высматриваете? Поиск, что ли, готовите?
- Подробности в афишах! - хмуро бросает Холин, не взглянув на меня, и направляется чащобой в сторону третьего батальона. Я, не раздумывая, следую за ним.
- Ты мне больше не нужен! - вдруг объявляет он, не оборачиваясь. И я останавливаюсь, растерянно смотрю ему в спину и поворачиваю назад к штабу.
"Ну, подожди же!.." Бесцеремонность Холина раздражила меня. Я обижен, зол и ругаюсь вполголоса. Проходящий в стороне боец, поприветствовав, оборачивается и смотрит на меня удивленно.
А в штабе писарь докладывает:
- Майор два раза звонили. Приказали вам доложиться…
Я звоню командиру полка.
- Как там у тебя? - прежде всего спрашивает он своим медлительным, спокойным голосом.
- Нормально, товарищ майор.
- Там к тебе Холин приедет… Сделай все, что потребуется, и оказывай ему всяческое содействие…
"Будь он неладен, этот Холин!.." Меж тем майор, помолчав, добавляет:
- Это приказание "Волги". Мне сто первый звонил…
"Волга" - штаб армии; "сто первый" - командир нашей дивизии полковник Воронов. "Ну и пусть! - думаю я. - А бегать за Холиным я не буду! Что попросит - сделаю! Но ходить за ним и напрашиваться - это уж, как говорится, извини-подвинься!"
И я занимаюсь своими делами, стараясь и не думать о Холине.
После обеда я захожу в батальонный медпункт. Он размещен в двух просторных блиндажах на правом фланге, рядом с третьим батальоном. Такое расположение весьма неудобно, но дело в том, что и землянки и блиндажи, в которых мы размещаемся, отрыты и оборудованы еще немцами - понятно, что о нас они менее всего думали.
Новая, прибывшая в батальон дней десять назад военфельдшер - статная, лет двадцати, красивая блондинка с ярко-голубыми глазами - в растерянности прикладывает руку к… марлевой косынке, стягивающей пышные волосы, и пытается мне доложить. Это не рапорт, а робкое, невнятное бормотание; но я ей ничего не говорю. Ее предшественник, старший лейтенант Востриков - старенький, страдавший астмой военфельдшер, - погиб недели две назад на поле боя. Он был опытен, смел и расторопен. А она?.. Пока я ею недоволен.
Военная форма - стянутая в талии широким ремнем, отутюженная гимнастерочка, юбка, плотно облегающая крепкие бедра, и хромовые сапожки на стройных ногах - все ей очень идет: военфельдшер так хороша, что я стараюсь на нее не смотреть.
Между прочим, она мне землячка, тоже из Москвы. Не будь войны, я, встретив ее, верно б, влюбился и, ответь она мне взаимностью, был бы счастлив без меры, бегал бы вечером на свидания, танцевал бы с ней в парке Горького и целовался где-нибудь в Нескучном… Но, увы, война! - исполняю обязанности командира батальона, а она для меня всего-навсего военфельдшер. Причем не справляющийся со своими обязанностями.