Петр любил эту девушку и хотел жениться на ней. В первый раз в этот вечер Петр забыл ударить дерево. Разговаривая со своей невестой, он не заметил, как потемнело небо, и молнии, как золотые змеи, заблистали над его головой, затем полил страшный дождь. Настя схватила за руку Петра и побежала с ним под дуб искать защиты. И дерево приютило их. Его густые еще ветви не пропустили на них ни одной капли дождя. Крестьяне сели на золотистый мох, прислонили головы к изуродованному, изрезанному камнями и топором стволу и стали говорить о своей свадьбе, а дерево, нагнувшись к ним своими ветвями, как будто слушало их. Дождь утихал, гроза прекратилась, но поднялся такой страшный ветер, что дуб дрожал всеми своими ветвями, а внутри его что-то трещало. Петр и невеста его встали, и Настя побежала вперед. Петр пошел было за нею, но вдруг вернулся - он забыл под дубом свою шапку. Нагнувшись и подняв ее, он вдруг вспомнил, что на этот раз еще не обидел своего врага, и, забыв, что дуб только что служил им защитой от дождя и непогоды, он с глупой злостью стал ударять его кулаком по стволу. В эту минуту налетел страшный порыв ветра, дуб застонал, ствол его, весь изрубленный топором, не выдержал, рухнул и придавил собою плотника. Настя с криком и плачем прибежала в деревню, и, когда крестьяне собрались в поле вокруг дуба, они нашли, Петра уже мертвым, раздавленным громадным стволом погибшего дуба.
Не причиняй никогда, Гриня, боли тем, кто хотя и страдает, но не может защищаться, кричать и плакать. Конечно, это сказка, чтоб показать, что дерево могло отомстить человеку. Ты этого не бойся, а только помни, что зло всегда приносит горе тому, кто испытывает недобрые чувства.
Прощай, добрый маленький Гриня, не забывай своей тети
Нади Франк.
* * *
- Франк, Франк. Мы под каждой сказкой все подпишемся! Пусть Гриня знает, что сказки написали трое, но от имени всех! - И, порешив на этом, похвалив еще раз авторов, девочки разошлись спать.
* * *
В день Рождества Христова, после завтрака, старшие все девочки, собравшись посредине класса, сидели на скамейках и на партах. Было важное общее заседание. Екимова держала карандаш и бумагу:
- Ну, кого приглашать? Слушайте! Батюшку?
- Коллегиально, все-все!
- Попова?
- Пиши тоже от всех, он славный.
- Степанова?
- Все, все, все.
- Дютака?
- Я не хочу!
- И я не хочу!
- Ну его, меня еще тошнит от его Egypte, - кричала Евграфова.
- Нет, а я хочу.
- И я хочу!
- Руки вверх, кто хочет приглашать Дютака! Раз, два, три… шесть, ну хорошо, значит, от шести.
- Зверева?
- Не надо, не надо, он злющий.
- Как не надо?
- Я хочу.
- И я!
- И я!
- Трое, ну хорошо, запишу.
- Минаева? - Общее молчание. - Mesdames, кто хочет Минаева?
- Я хочу!
- Франк?
- Ну да, я.
- Еще кто?
- Никто, пиши: одна!
- И напишу, разумеется, напишу!
- Медамочки, да ведь это неловко, - пробовал кто-то запротестовать, но класс зашумел:
- Неловко, так и пиши с Франк, кто тебе мешает.
- Бульдожка, иди в Санчо Пансу к Дон Кихоту, ты, право, похожа!
- Отстань, ты сама на Росинанта смахиваешь.
- Да бросьте, душки, ну время ли теперь ссориться! Значит, Минаева одна Франк. Дальше?
И так перечислены были все учителя и классные дамы чужих классов, многие были совсем забракованы.
Франк отделилась от группы, села к своему столу и, вынув большой лист бумаги, на углу которого был наклеен белый голубок с письмецом в клюве, начала выводить по-французски:
Monsieur l'inspecteur, vu le bal annuel que donne la prémiere classe ce 27 décembre, j'ai I'honneur et le plus vif plaisir de vous inviter…
Рука писала, а кончик языка от усердия высовывался и двигался в такт перу. Запечатав конверт с голубкой, Надя четко вывела адрес:
A monsieur l'inspecteur de I'lnstitut
И, моментально сбежав вниз, она тайком вызвала из швейцарской швейцара Якова, сунула ему в руку двугривенный и письмо.
- Это Минаеву - приглашение на бал; как он придет, Яков, так и отдайте!
В этот день Яков получил много двугривенных и много писем для раздачи и рассылки учителям.
На другой день, после утреннего чая, швейцар Яков принес в первый класс письмо.
- М-lle Франк, - сказал он и вышел.
Письмо было от Минаева. Классная дама отдала его ей, не читая. Франк открыла, прочла и густо покраснела; с нею положительно в этом году происходят чудеса: ее принимали за большую, ей писали такие серьезные письма:
Mademoiselle!
J'ai recu votre aimable invitation que j'accepte, en vous priant de m'accorder la premiere contredance. J'ai bien compris les sentiments qui vous ont dicte la missive…
Так начиналось письмо, и в нем были целые две страницы. Уж конечно, никто из всего класса такого письма не получит! Письмо ходило по рукам и вызывало насмешливые замечания, в которых, однако, чувствовался оттенок зависти…
Вечером в этот день девочки наряжались. Чирковой прислали из дому два прекрасных костюма: рыбака и наяды. Подобрав свои пепельные волосы под красный фригийский колпак, перетянув талию широким красным шарфом, Чиркова казалась хрупким, грациозным мальчиком. Ее зеленоватые большие глаза глядели лукаво и задорно, засученные рукава обнажали белые нежные руки с голубыми жилками.
Нина Бурцева - наяда, оправдывала свое прозвище Русалочки. Кожа ее лица и открытой шеи была бела, как матовый фарфор, распущенные волосы, длинные, черные, прикрывали всю спину. Глаза синие, печальные, и ярко-красные губы. Белое платье и длинная зелень, спускавшаяся с ее волос до земли, придавали ей вид утопленницы. Она как очарованная ходила за своим рыбаком и едва отвечала на вопросы насмешливых девушек.
Оторванная от семьи, брошенная с роскошного юга в холодный туманный Петербург, перенесенная от полей, цветов и фонтанов в каменные стены института, она тосковала и чахла. Потребность ласки и любви жила в ней, может быть, сильнее, чем во всех других, а между тем, кого любить в институте? Подруги насмешливы и резки, классные дамы скучны, придирчивы и недоступны. Учителя еще более далеки. Нет у детей ни птички, ни животного, ни даже цветов, не на что вылить им потребность ласки и нежности.
Чиркова сделалась кумиром для Бурцевой; на нее перенесла бедная Русалочка всю свою нерастраченную любовь.
- Это где застегивается, спереди или сзади? - приставала ко всем Бульдожка, нося на руке необходимейшую принадлежность костюма турка.
- Я почем знаю, - кричали ей в ответ, - спроси ламповщика Егора, вон он стоит в коридоре.
- Ну да, знает он, дурак, как турецкий паша одевается, он, я думаю, таких бархатных штук еще и в жизни не видал.
- Иванова, Иванова, смотрите на Иванову, она incroyable, очень, очень мило, кто тебе делал костюм?
- Брат, по рисунку.
- Франк, Франк, ах, какая прелесть? Откуда у тебя такой костюм?
- Мне Шкот достала, правда, хорошо?
Франк была одета пажом: вся в светло-зеленом атласе, в красивой шапочке, длинное страусовое перо которой спадало ей на плечо; за поясом - небольшой кинжал и охотничий рог, в правой руке она несла бархатный шлейф своей королевы, Шкот, на которой был костюм Марии Стюарт. Все ряженые, составив пары, отправились вниз к Maman; по коридорам они шли в сопровождении тесной толпы, девочек всех классов, сбежавшихся поглядеть. У Maman были гости, девочек впустили. Музыкальная дама Вильгельмина Федоровна Билле села за рояль, а ряженые танцевали кадриль, польку и даже несколько характерных па. Среди гостей был генерал Чирков и его адъютант Базиль… Поликсену позвали, Базиль говорил с нею, нагнувшись близко к белокурой головке, почти на ушко. Поликсена смеялась. Базиль подошел к Maman и просил ее позволения вмешаться в танцы.
Паж танцевал со своей королевой, и лицо его дышало удалью, здоровьем и весельем; затем паж подхватил Чернушку, одетую цыганкой, и они под звуки польки танцевали какой-то танец, который, как уверяла Шкот, мог бы быть и индейским…
Наступил день выпускного бала. В шесть часов, немедленно после обеда, старший класс был в дортуаре: к ним был допущен парикмахер. Весь красный, в поту, во фраке ради такого торжественного случая, он метался из одного прохода между кроватями к другому. Девочки, все в белых кофтах, сидели, как куклы, на табуретах перед зеркальцами и покорно позволяли проделывать со своими волосами, что было угодно этому "Фигаро" с Невского.
- Господин парикмахер, теперь ко мне! - говорили все по очереди. Фалдочки его фрака фрака летели кверху, и, растопырив локти, с щипцами в одной руке, гребенкой в другой, парикмахер бежал на зов.