Воспоминания и раздумья об И. А. Бунине займут в дальнейшей судьбе Зайцева немалое место. Его имя – одно из главных в мемуарных книгах "Москва" и "Далекое"; о нем он пишет и публикует очерки, эссе, дневниковые заметки: "К уходу Бунина" (1953), "Памяти Ивана и Веры Буниных" (1962), "Тридцать лет" (1966), "Перечитывая Бунина" (1967), "Об И. А. Бунине" (1969), "Бунин" (1970)…
Уже на склоне лет Борис Константинович пишет "Повесть о Вере" и "Другая Вера", в основе которых цитировавшаяся выше переписка В. А. Зайцевой и В. Н. Буниной. Это – книги его Памяти, книги Любви, дань светлой признательности только что ушедшей жене – сподвижнице в трудах и днях на протяжении более шести десятилетий. Неудивительно, что критики поставили эти две итоговые работы старейшего русского писателя Парижа в один ряд с его лучшими произведениями. "Необычайной силы и прелести "Повесть о Вере"… – пишет, например, Ник. Андреев. – И, пожалуй, еще ярче "Другая Вера"… – в их непосредственности и замечательной меткости суждений драгоценный источник "аромата эпохи" и потока любопытных деталей о жизни зарубежных писателей".
* * *
В последние годы жизни Борис Константинович чаще, чем прежде, обращается и мыслью своей, и сердцем к России. Еще в военное лихолетье, в 1943 году, он подытожил пройденный путь такими словами: "За ничтожными исключениями все написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит". А далее с горечью отмечает: "И ни одному слову моему отсюда не дано было дойти до Родины. В этом вижу суровый жребий, Промыслом мне назначенный. Но приемлю его начисто, ибо верю, что все происходит не напрасно, планы и чертежи жизней наших вычерчены не зря и для нашего же блага. А самим нам – не судить о них, а принимать беспрекословно".
Но с годами налаживается его переписка с десятками корреспондентов из России. "Очень интересное явление, – делится он 11 апреля I960 года радостью со Странником – архиепископом Иоанном Шаховским, – стали доходить до меня письма с разных концов России от… слушателей… (Перестали, оказывается, глушить там "Голос Америки"). Задают всяческие вопросы… Кое-кто, может быть, и по закону. Но – сколь расширилась "аудитория". Через 40 лет странствий вхожу в "Землю Обетованную"… Вот милость Божья, – за которую ничем нельзя воздать…"
Пишут ему и о прочитанных его книгах – неведомыми путями попадали-таки они на родину. Много писем за "железный занавес" отправляет и он: всегда далекий от политики, идеологических распрей, все-таки не выдерживает и шлет одним – слова укора, другим выражает чувства искренней поддержки. В числе последних были Ахматова, Солженицын, Пастернак…
"Буря Вас взрастила, углубила – подняла, – пишет он Ахматовой, прочитав ее "Реквием". – Кто не знает, что такое – биться головой об стенку, тот не видел революции… Бились ли дома головой об стенку за близкого – не знаю. Но искры излетели из сердца. Вылетели стихами, не за одну Вас, а за всех страждущих, жен, сестер, матерей, с кем делили Вы Голгофу тюремных стен, приговоров, казней… Вот и выросла "веселая грешница", насмешница царскосельская – из юной элегантной дамы в первую поэтессу Родной Земли, голосом сильным и зрелым, скорбно-звенящим, стала как бы глашатаем беззащитных и страждущих, грозным обличителем зла, свирепости" (1964).
А вот наряду с новогодними поздравлениями – слова ободрения и участия обличаемому, изгоняемому А. И. Солженицыну: "Александр Исаевич, чрез тысячу верст, нас разделяющие, и чрез жизнь, не позволяющую встретиться, направляю Вам благожелания и сердечное сочувствие". И далее, говоря о книгах его прочитанных, отмечает, что в них "не просто советская жизнь в вольном освещении", но и то, что их автор – "в злободневности, пестроте, в боли вчерашней". "Вам труднее, – говорит "старший собрат по литературе", – кроме пафоса обличительного, чаще всего уводящего от высокого художества, Вас могут упрекнуть и в другом: вообще в перевесе документального, Choses vues, над вымыслом творческим. Но, слава Богу, есть и иное, Ваше органическое – в этом Вы в линии великой русской литературы XIX века, не подражательно, а врожденно. Есть глубокое дыхание любви и сострадание. Оно подзем но у Вас, но подлинно. Вы его не "возглашаете", оно само говорит, даже Вас не спрашиваясь, голосом тихим и непрерывным" (1969).
Переписка с Пастернаком, возникшая незадолго до смерти Бориса Леонидовича, напомнила и возродила их былое знакомство, о котором сын Пастернака, Евгений Борисович, написал в книге об отце: "На следующий день после совместного выступления Пастернака и Маяковского в кафе "Леон" (в Берлине 20 октября 1922 г. – Т. П.) В. Андреев встретил Пастернака в гостях у Б. К. Зайцева. С Зайцевым Пастернака познакомил еще в Москве Б. Пильняк, весной 1921 года он принес ему показать "Детство Люверс", которое тот высоко оценил. На прощанье Зайцев пожелал Пастернаку "написать что-нибудь такое, что он бы полюбил", и эта счастливая по простоте формулировка потребности в художестве, – писал Пастернак 10 января 1923 года Полонскому, – стала внутренним импульсом работы".
В пятидесятые-шестидесятые годы, после возобновления знакомства, Зайцев опубликовал в газетах и журналах зарубежья не менее полутора десятков статей, заметок, эссе о Пастернаке и в его защиту. В свою очередь и Пастернак следил заинтересованно за книгами Зайцева. А об одной из них, особенно его увлекшей, он написал 28 мая 1959 года прочувствованные строки: "Дорогой Борис Константинович! Все время зачитывался Вашим "Жуковским". Как я радовался естественности Вашего всепонимания…"
Современников Зайцева удивляло и покоряло в нем то, что этот один из самых аполитичных прозаиков XX века и в книгах своих, и в общении с людьми возвышается сам и поднимает своих читателей до глубинного осознания едва ли не главнейших политических (а не только этических) истин: человек человеку брат; миром хорошо правит только добро и доброе; все премудрости земли не имеют никакого смысла, если они не служат счастью человека.
Зайцев всю свою долгую жизнь был увлечен поиском истинно нравственного поведения, каждой своей строкой пытался вносить в людские души искры добра, разжигая их в золотой костер любви и милосердия, справедливости и правды. Милосердие и сострадание – эти два великих слова выражают мировоззренческую суть, пронизывающую все его творчество.
* * *
В 1965 году в нью-йоркском "Новом журнале" появляется ставший последним зайцевский рассказ-поэма "Река времен". "Эта повесть, – восторженно писал Юрий Терапиано, – является не только высокохудожественным произведением, но в ней Борис Зайцев достигает высшей точки своей внутренней прозорливости в области христианской любви". Литературовед П. Грибановский, также считая этот рассказ вершиной в художественно-духовном восхождении писателя, особо отмечает в нем "удивительно тонкое сочетание "горнего" с "дольним", смиренное подчинение по-человечески немощного святости Божьей". "Рассказ этот, – заключает рецензент, – хочется думать, не уступает "Архиерею" А. Чехова и должен будет войти в большую антологию, появиться в числе, скажем, лучших десяти рассказов за последние сто лет".
В 1968 году в Нью-Йорке вышла последняя книга, которую Зайцев сам и готовил как итоговую к своему девяностолетию. "Это вроде антологии писаний моих дореволюционных, революционного времени и эмиграции, – писал он 18 января 1969 года москвичу И. А. Васильеву (письмо в его архиве). – Вошли туда: I. "Голубая звезда", "Путники", "Люди Божие". II. "Улица св. Николая", "Белый свет", "Душа", "Новый день". III. "Звезда над Булонью", "Разговор с Зинаидой", "Река времен". – Подчеркнутое как бы окаймляет книгу – она получилась довольно большая, издана очень хорошо, с отличной фотографией автора. Названа по последнему рассказу, как бы завершающему все вообще у меня. Он написан в тяжелые дни болезни моей жены Веры (она была парализована 7 1/2 лет!). – Тут наступило резкое ухудшение, я находился в очень нервном состоянии. Через несколько месяцев она скончалась. Но рассказ я ей прочел, она была верной покровительницей и ободрительницей писания моего с ранних лет (64 года вместе). Но книги уже не застала. 11 мая 1965 г. ушла. Я живу сейчас у дочери нашей Наташи, в условиях и душевно и внешне-обстановочных превосходных. Но, конечно, заменить ушедшую никто не может. Книгу эту считаю прощанием с литературой и жизнью. Это надгробная плита".
Была еще одна книга, о которой в последние годы своей жизни хлопотал Борис Константинович, – это своего рода агиографическая трилогия, в которую он включил давно не переиздававшиеся свои произведения "Преподобный Сергий Радонежский", "Афон" и "Валаам". "Какая хорошая мысль, – пишет ему 9 февраля 1963 года архиепископ Иоанн Шаховской, – издать "свято-русскую" серию Вашу. Если хотите, чтобы я над этим вопросом подумал, я постараюсь обдумать его, и, может быть, найдутся какие-либо "координаты" здесь…"