- Да.
- Холодненько… А мне пора. Прощай.
- Прощай.
Старик поцеловал у нее опять руку и ушел.
Такие разговоры повторялись каждое утро.
На другой день графиня была в театре, с прическою из черного бархата. Рядом с ней сидела бессловесная наперсница, девушка лет под сорок, одетая пристойно, под названием amie d'enfance и дальней родственницы.
В ложе переменялись франты в желтых перчатках, бранили оперу, поправляли галстухи и были очень милы.
Сережа был забыт…
А Сережа кряхтел в тележке, бранил человека за то, что дурна дорога, ругал ямщика и со всем тем был влюблен и въезжал в свою деревню.
- Слышь вы, ребята! - говорил нарядчик, стучась в крестьянские окна. - Молодой барин приехал.
- Ой ли? Вишь что!.. - отвечал православный бас.
- Ах ты мой родимый! - запищала баба. - Красное мое солнышко! Как бы поглядеть на родного!
- Ну, смотрите же, с хлебом да с солью, ребята, на поклон.
Взбудоражились мужики, с раннего утра собрались у дверей молодого помещика, кто с яичками, кто с медком, а кто так, с пустыми руками, прошу не прогневаться. Староста расчесал себе бороду и важно упирается на палочку из соседней рощи, палочку, известную многим в деревне. Земский набил нос табаком, второпях криво застегнул жилет и, не выпив ни одной рюмки водки, против обыкновения, хвастает, что барин с ним говорил и даже изволил назвать его дураком за то, что в комнатах холодно. Управляющий с явным волнением ходит перед миром, ласково называет каждого по имени:
"Что, старик Трофим? Здорово! Невесту хочешь? Будет тебе невеста; сыграем свадьбу. Смотрите же, православные, барина отягчать просьбами не надо; он этого не любит. Здорово, Ильюшка! Эким, брат, молодцом!
А, Таврило! Небось леску хочешь? Ну, так и быть, дам тебе леску".
Вдруг дверь настежь отворилась; Сережа показался.
Мужики повалились на землю. Это Сереже понравилось, хотя немного и смутило. Он пришел в недоумение, чем начать речь своим подвластным; наконец решился:
- Здравствуйте; здоровы ли вы?..
- Много лет здравствовать твоей милости! Дождались мы наконец батюшку, своего отца родного. Просим принять хлеб-соль нашу крестьянскую. Мы твоею милостью довольны.
- Ну, каковы дела ваши? - Сережа принял вид человека делового.
- Да какие, батюшка, дела? Мы ведь богачи осенние: даст бог хлебца, так и слава тебе господи! А нет - ну, и так проживем.
- А довольны ли вы управляющим?
- Нечего сказать, обиды большой не терпим; ну, иногда и выругает… и поколотит… да ведь вы сами, ваше благородие, знаете… без этого нельзя.
- Благодарю вас за то, что вас любят крестьяне, - сказал важно Сережа, обращаясь к управляющему.
Управляющий почтительно поклонился.
- Смотрите же, - продолжал помещик, - работайте хорошенько, трудитесь, любите друг друга, ходите в церковь, уважайте своего управляющего - и вы все будете счастливы.
Сережа читал m-me Genlis.
Слушатели почесали затылки. Один хотел было чтото сказать, да его дернули за кафтан, - все и замолчали…
Молчали; наконец барин еще сказал:
- Не забывайте же.
- Твои крестьяне, батюшка. Мы дети твои, а ты отец наш.
- Вишь барин какой, - говорили, расходясь, мужики, - добрый барин; бает так гладко, что и не поймешь ничего.
А Сережа обедал, очень довольный собою. Двое дворовых людей - один отставной парикмахер, а другой отставной живописец, служивший, впрочем, некогда в случае нужды и музыкантом, - ревностно ему прислуживали, наперерыв друг перед другом рассказывали молодому барину разные проказы покойного дедушки.
IV
В наше просвещенное время всякий знает, что есть архитектура. В одном только сельце Зубцове слово это вовсе неизвестно.
Сельцо Зубцово расположено у подошвы небольшой горки, вдоль мутного пруда, на котором изобретательная экономия нашла средство устроить небольшую мельницу с болтливыми колесами, вечно толкующими одно и то же, как многие из наших знакомых. Спускаясь с горки, проезжающий невольно останавливается, пораженный удивительным зрелищем: из-за кустов и деревьев высовывается какая-то неясная, неопределительная громада крышек, углов, труб, досок и окон. Долго не может он себе объяснить, что это такое: недостроенный ли корабль, или феномен какой, или памятник в честь Ноева ковчега; наконец начинает он предполагать, что это, может быть, дом. Подъезжает ближе - дом действительно.
Но что за дом, что за удивительный оригинал между всеми домами! Фасад его вдавился углом, как ноги на третьей позиции танцевального учителя. По стенам, когда-то обитым тесом, разбросаны окошки в явной вражде между собою, то толкая друг друга, то отдаляясь взаимно на благородную дистанцию. К этому фасаду приделаны со всех сторон домики, пристроечки и флигельки с таким же романтическим беспорядком, как разбросаны мебели в гостиной петербургской красавицы, одним словом, представьте себе испанские дела, французские романы, присовокупите к тому весь толкучий рынок нашей литературы - и весь хаос будет еще ничем в сравнении с хаосом зубцовского дома.
Давно-давно, со времени царствования Екатерины Второй, отставной штык-юнкер Карпентов поселился в сельце Зубцове; но тогда дом его далеко не походил на тот, который я хотел вам изобразить; он весь состоял из трех только комнат, а жизнь помещика сосредоточивалась в одной. В этом безроскошном эрмитаже заключались все удовольствия, все привычки, вся жизнь его.
На окошке валялись карты, картузы с табаком; на треножном столике бутылки с настойкой, бутылка с сальным огарком, счеты и засохшая чернильница; в углу - постель, на которой вечно лежала собака; у постели - ружье, сапоги, бритвенница и нагайка. Николай Осипович ходил всегда в нанковом сюртуке и в сафьянном картузике. Он был холост, а поведение его в околотке ставили за примерное. Каждое воскресенье бывал он у обедни в своем приходе и стоял на клиросе; а хмельным хотя его и видали, но очень редко. Таким образом достиг он до тридцатилетнего возраста, однообразно, лениво и скучно.
Однажды прохаживался он по густому бору, Это было осенью. Листья желтели; все склоняло к грусти.
Карпентов мой задумался… Вдруг тонкое восклицаниеа "Ах! ах!" неожиданно прервало его размышления. Карпентов поднял голову: перед ним стояла румяная девушка, дочь соседа премьер-майора Пуговцова, слывшая первой красавицей всего уезда.
- Ах! - повторил Николай Осипович. - Ах! ах! Авдотья Бонифантьевна, как это вы здесь?.. И одни-с?
- Ничего-с, Николай Осипыч… так-с; я пошла было с девками рыжичков поискать, ан девки по лесу-то и разбежались. Эй, Маланья, Прасковья, где вы?
Пронзительное "ау" раздалось со всех сторон.
- Здоров ли батюшка? - спросил Карпентов в замешательстве.
- Нездоров, Николай Осипыч, выдумал поужинать гусем с груздями: всю ночь не спал.
- Зайду наведаться, сударыня, непременно зайду.
Босые девки сбежались. Карпентов с некоторою светскою обворожительностью приподнял свой картузик, поклонился и пошел домой; он был тронут до глубины сердца. С тех пор все для него переменилось: где бы он ни был - всюду за ним летел очаровательный образ соседки, в кругу своих наперсниц, с рыжиками в руках.
Пуншик в сторону, борзые в сторону, все хозяйские прегрешения в сторону. Штык-юнкер Карпентов хлопнул по столу и решительно воскликнул: "Пора мужику обабиться!"
Вскоре весь уезд узнал о его помолвке. Но тут поязились новые затеи. Для молодой жены мало скромного уголка, в котором помещался Карпентов; для нее нужны все утонченности роскоши: нужны диванная, чайная, а в особенности боскетная. Николай Осипович созвал плотников и начал, говоря слогом помещичьим, пристроиваться. Вскоре появилась боскетная с ужасными растениями, спальня, чайная и девичья. Счастливый Николай Осипович ввел свою супругу в новые чертоги; но и тут дом скоро стал тесен: у Николая Осиповича родился сын - опять нужна пристройка; у Николая Осиповича родилась дочь - опять нужна пристройка! Таким образом, дом помещика рос вместе с его семейством, и когда у него стало налицо огромное множество детей, с присовокуплением разных мадам и мамзелей, то дом его принял этот фантастический вид , котооый так удивляет проезжающих.