Он произносит лучшую речь в своей жизни. Аплодисменты друзей, вой врагов. Едва живой от волнения ждет он исхода голосованья. Наконец, в гробовой тишине председатель заявляет: "Верховной волей народа смертная казнь в России отменяется навсегда". Тут он не может уже удержаться и плачет, как ребенок. Ему кажется, что сбылось то, чему он отдал все силы и страсти своей жизни. Ему устраивают овацию, и толпа приветствует его на улице, а его счастье и благодарность Богу за одержанную победу так велики, что он не может сказать ни слова - его душат рыдания. Петя так взволновался, что чуть не заплакал и сам на бульваре, среди бела дня. Но и когда успокоился, эта фантазия легла ему на сердце чем–то легким, возвышающим.
Лизавета встретила его в расстройстве. Она только что была у Клавдии, и виденное произвело на нее тяжелое впечатление.
- Да нет, это такой ужас, ты и представить себе не можешь! Это были такие страдания… Да это просто что–то ужасное. И теперь она чувствует себя странно, говорит, что у ней какие–то странные мысли, боится своего ребенка. И нет денег, Степан Николаич бегает по всей Москве, ищет двадцать пять рублей… Нет, это что–то невероятное, я сейчас бегу закладывать брошку, так же нельзя. Это что–то невозможное.
Она успела-таки его на прощанье поцеловать и умчалась устраивать Клавдины дела. Петя же остался в задумчивости. Он знал, что Лизавета бескорыстно–добрый человек, и если ее разжечь, то она с удовольствием отдаст последнюю юбку. Но все–таки, когда он вспомнил о Степане, шевельнулось знакомое чувство неловкости: одни целуются, бегают, их жизнь - праздник. Доля других сурова. Как быть? Да, и он сделает для Степана все, что понадобится, но именно то, что Степану всегда чего–нибудь не хватает, это и есть самый горький и печальный для Пети факт. Ему просто было несколько стыдно за свое счастье.
И, конечно, вышло так, как он чувствовал: Лизавета дала денег, и помогла, и обласкала Клавдию, и бегала по кормилицам, но все это продолжалось два–три дня и не заглушило их веселой, шумной жизни - лишь придало занятный оттенок.
Клавдию Лизавета сначала смущала, но это быстро прошло, так как Лизавета, действительно, была с ней проста и дружелюбна. Больше того: Лизавета решила, что Клавдия удивительная женщина, страдалица мать, и скоро она уже тискала ее в своих объятиях, восторгалась ребенком, и ее стесняло, что она с Клавдией на "вы".
- У вас чудная жена, чудная! - говорила она Степану, в соседней комнате. - Да это просто какой–то ангел. Нет, она замечательная женщина, какие она перенесла страдания, и хоть бы что!
Степан покраснел густо, мучительно. Ему вообще было трудно с ней. Когда он глядел на Лизавету, ему казалось, что он в чем–то непоправимо виноват. Теперь, чем дальше шло время, тем яснее ему было, что он любит именно эту горячую женщину и что, сойдясь с Клавдией, он сделал страшную ошибку. Клавдия родила - он смотрел на ребенка, и его ужасало, что в сердце своем он не находит к нему любви. Ему было жаль и жену, столько намучившуюся, и пугало то новое, что в ней появилось после родов: но все это была не любовь, совсем не любовь.
Его радовало и терзало, когда приходила Лизавета, и каждый раз он думал, что лучше бы она не приходила, но потом ловил себя на том, что именно огромное, мучительное счастье, когда запыхавшись, раскрасневшаяся, и всегда чем–то опьяненная, влетает Лизавета.
А Лизавете и некогда было долго сидеть: дома ждет Федюка с какой–нибудь затеей, или Зина. Зина непременно с поклонником, новым или старым, смотря по обстоятельствам. Или у Зины недоразумения, надо их улаживать. А еще: в клубе читают реферат, и необходимо идти туда, потому что мала партия молодежи, надо поддержать поэта, когда он будет громить буржуев.
Так сбежала Лизавета от Клавдии, когда явилась Зина с известием, что из Польши приехал пан Кшипшицюльский и будет читать в Историческом музее о символизме, Пшибышевском и разных любопытных вещах.
- Послушай, - говорила Зина, загадочно блестя черными глазами: - преинтересный! - такой ходы, прелесть. Мне цветов поднес, с тобой хочет познакомиться…
Потом она присела и захохотала.
- Милая, он в накидке! - страшно смешной, но очень ходы, по–русски говорит неважно.
Лизавета, конечно, взволновалась - раз приехал из Польши, о Пшибышевском, значит, что–нибудь да есть.
И тотчас они помчались к общим знакомым и оттуда вернулись с паном, который должен был пить у них чай.
Пан был человек европейский, напитанный Мюнхеном, немецко–польской богемой, с двумя десятками страшных слов, от которых замирали дамы - действительно, в накидке и подкаченных штанах. Он покровительственно пил чай, имел такой вид, что удивить его чем–нибудь трудно, и что наверно он самый умный и замечательный из литераторов.
- Меня известили, - говорил он Лизавете: - что вы сочувствуете идеологиям нового искусства. Весьма доволен с вами познакомиться.
Петя сидел молча и покусывал губы. Но пан был любезен, со всеми учтив, лишь к себе относился явно–восторженно. Его интересовала и возможная цифра сбора. Лекцию свою он читал уже в нескольких городах России и всегда с "колоссальным успехом". Он расспрашивал о Москве, русских писателях, русской жизни. Ко всему, что он говорил, у Пети было двойственное отношение: с одной стороны, от пана явно отдавало шарлатанством, с другой - в светлых голубых глазах его было что–то наивное. Кроме того, в нем чувствовалась жизнь Европы, чего Петя не знал еще совершенно. И его рассказы в некоторой мере были занятными.
Пан просидел до вечера, потом уехал с Зиной. Условились, что встретятся в четверг на лекции, а оттуда его привезут в Филипповский переулок, где по этому случаю будет банкет.
XXVI
В день лекции у Пети был последний экзамен. Он сдал его благополучно, но задержался, пришел домой к шести. Лизавета ждала с обедом и тревожилась.
- Наконец–то! - сказала она, когда Петя вошел. - Ух, как я рада, я уж думала, тебя задавили.
Она бросилась на него и поцеловала. При этом Лизавета так ухватила его за ухо, что стало больно.
- Какие глупости, - сказал Петя морщась. - Кто меня задавит?
Лизавета отошла от него.
- Ты, кажется, недоволен, что я тебя поцеловала? - спросила она. - Извини, пожалуйста. Больше не буду.
- Дело не в поцелуях, а ухо мне больно, это верно.
Пете показалось, что она его даже оцарапала. Он взглянул в зеркало и увидел свою раздраженную физиономию. Никакой крови, конечно, не было.
- Что ты на меня так зло смотришь? - спросила Лизавета, вспыхнув. - Я же сказала, что не подойду больше к твоей священной особе.
Петя решил, что он мужчина и должен сдержаться. Он промолчал. Но Лизавета поняла это так, что его шокируют ее нежности. Отсюда ее кипучая мысль неслась к заключению, что он ее не любит.
За обед сели молча. Молча сели суп, за жарким Лизавета не выдержала.
- Я только не понимаю, - сказала она, побледнев: - к чему комедии? Если ты меня не любишь, скажи прямо. Не беспокойся, - прибавила она тем якобы холодным тоном, за которым скрывалось отчаяние: - я сумею уйти. Мне милостей не нужно.
Петя был поражен. Все его так называемое благоразумие вело Бог знает куда. Нервное напряжение росло. Ему хотелось спорить, доказывать, опровергать.
- Позволь, - ответил он все с тем же злым лицом. - Откуда ты взяла, что я тебя не люблю?
Жаркого не доели. Лизавета выскочила в другую комнату; спор разгорелся. Оба волновались все больше. Лизавете вдруг представилось, что Петя и не любил ее никогда, что их брак - вздор, что надо по–другому устроить все. В пылу препирательств Петя назвал ее истеричкой, это подлило масла в огонь. Лизавета задрожала, лицо ее исказилось, и она закричала:
- Ну и отлично, ты меня больше не увидишь, не желаю!
Она сорвалась с места, ураганом пронеслась в переднюю, накинула шляпу, и через минуту голос ее с улицы крикнул:
- Ужинать прошу не ждать!
Петя остался один, в самом удивительном состоянии.
Он пробовал думать, лежать, ходить - не помогало. Сначала сердился - все это казалось ему капризами; его раздражало, что сегодня должны быть гости, а она удрала. До чего все нелепо! Но прошел час, два, Лизавета не возвращалась; он успел остыть, и самые мрачные мысли затолпились в его голове; правда, Лизавета невменяемое существо, - а вдруг она бросится в Москву–реку? Или вообще что-нибудь над собой сделает? Петя совсем похолодел. Он взял палку, фуражку и тоже вышел.
Уже вечерело, до лекции оставалось немного. Солнце село, Филипповский переулок, такой славный и тихий утром, был пустынен, несчастен. Петя вышел на Пречистенский бульвар: все то же. Он один, жалкий, заброшенный студент Петя, которому некуда преклонить голову. Он прошелся, глядел, как заря гаснет за липами, посидел на скамеечке - но все то же чувство одиночества, заброшенности томило его. Наконец, стал строить планы, как будет жить один: да, общая жизнь, полная света и веселья, неудалась - может быть, это именно указание, что он должен посвятить будущее служению чему–то большому. Пусть эта жизнь будет горька и одинока, значит, так надо.
И снова Петя воображал себя борцом за правду, добро, живущим в мансарде, в бедности и одиночестве, полный благородного мужества.
Так бродил и фантазировал он часа два, а потом устал. У него было смутное чувство, что все же надо идти на лекцию.
Как был, не переодеваясь, он отправился в музей.
Кто не знает крутой аудитории, глубоких скамей, запаха чистоты и чего–то, напоминающего физический кабинет, электрического света и фигуры лектора за столиком - сегодня химик, завтра философ, послезавтра декадент? Это Исторический музей.