То же самое переживал и Тома. Сомнения влекли его назад, возвращали в юность. Память воскресила далекий весенний день, дрожащую руку, заплаканные глаза. Это была рука матери, ее глаза. Она появилась в гимназии на перемене. Когда ему сообщили, что к нему кто-то пришел, он со всех ног бросился бежать, не зная, кто бы это мог быть. И когда он увидел в коридоре мать, ее глаза, его будто что-то подтолкнуло к испитой бледной женщине, и губы его готовы были крикнуть: "Мама!" Но все, что он слышал о ней от отца, вдруг встало между ними. Он повернулся и скрылся в классе. От этой первой и последней встречи память оставила ее испуганные глаза и дрожащую руку, сжимающую бумажку. Деньги. Наверно, для него…
Давно это было. Он не возвращался к этому воспоминанию, гнал сто. Все, что он знал о своей матери, он знал от Старика. А ему Тома слепо верил.
Сейчас отношение отца к матери Томы казалось парню чудовищным, страшным, но ничего уже нельзя исправить. Ее уже не было. О ее смерти он узнал, когда служил в армии. Сообщил ему об этом не кто иной, как его сводный брат, которого он и не знал.
"Мамы уже нет", - писал тот. И из всего письма Тома помнил сейчас лишь три эти слова.
Он думал, что то, что он знал о матери, не могло быть правдой, что виновата не она, а его отец. Это его деспотизм стал причиной ее ухода. "Нет, женщина с такой грустью в глазах не могла быть плохой", - думал Тома. Гнев и муки рвали его сердце. Он смотрел на согбенную спину Старика, но сочувствия и сожаления к нему уже не было. Он их оставил где-то по дороге, не нужные никому.
"Бить меня вздумал, потому что кормил меня! Смотрите-ка! Захочется ему, и завтра врежет мне за буйволов. Скажет, я подбил его купить их… Люди что делают? Заводы строят, города. А он собрался скотиной мир удивить. Ну разве не выжил из ума старик!"
Тома впервые так думал о своем отце. Мрачная осенняя погода как бы аккомпанировала его мыслям. Дорога извивалась среди голой полысевшей рощи. На высоких деревьях маячили колючие сорочиные гнезда. Меж стволами просвечивались огни ближнего села, и гнезда походили на фонари грубой работы.
У околицы их нагнали двое мужчин, по всему видно, крестьяне. Поравнявшись, они поздоровались со Стариком. Широкие бурки как бы уравнивали их возраст, но лица, освещаемые короткими вспышками сигарет, говорили о разнице их лет. Старику было не до разговоров. Шлепая по грязи, он молчал. Отозвался лишь тогда, когда речь зашла о погоде. Запалив самокрутку, спросил, как называется село. Тот, что был постарше, не удовлетворился коротким ответом, а стал подробно объяснять, почему село так называется и с каких пор. Его особенно никто не слушал, но и не перебивал. Когда тот кончил, Старик попыхал самокруткой и как бы между прочим ввернул, что тут жил его приятель. Сколько лет он собирался к нему в гости, но все не приходился удобный случай.
- У него самый видный дом, - закончил он.
- А как его зовут? - полюбопытствовал молодой.
- Коста Костандов…
При упоминании этого имени крестьяне замолчали. Тот, что постарше, процедил сквозь зубы:
- Был самый видный! - И, указав пальцем на огонек, чуть брезживший на холме, прибавил: - Вон там… Видите?
От словоохотливости попутчиков и следа не осталось. Молодой кулаком ткнул в бок ближнему от него буйволу, шумно сплюнул и, не попрощавшись, торопливо зашагал вперед. Старший последовал за ним. Но прежде чем скрыться во мраке, обронил:
- Не тог человек этот твой знакомый!..
Тома усмехнулся. И если бы отец видел эту усмешку, он непременно бы рассердился. Но Старик шагал, будто ничего не слышал, и грязь булькала под его ногами. Буйволы сливались с темнотой, и только кляцание копыт выдавало их присутствие.
Высокие крепкие ворота были наглухо закрыты. Старик постучал. Внутри кто-то засуетился, долго переспрашивал, кто и зачем, наконец открыл. Это был хозяин, толстощекий и упитанный.
Встретили их приветливо. Дом - красивый, с чердаком и верандой, выгодно поставленный на виду у всех, - был просторен. Все в нем говорило о прошлом благополучии и довольстве. Поужинав и выпив вместе с гостями, хозяин пустился в разговоры, охотно и откровенно, очевидно, впервые хотел выговориться перед чужими. У него забрали мельницу, национализировали чесальную машину, не пустили в кооператив. Но, если они его сейчас покличут, он не отзовется. Дурак он, что ли, батрачить? И, щуря острые глаза, говорил с угрозой:
- Поплатятся товарищи за чужое. Отец мой, прости его бог, говаривал: твое вернется к тебе сторицей. Придет время, придет. На грешной земле ничто не забывается.
Тома слушал и хмурился. Старик, сидя за столом, неопределенно кивал, очевидно, чтобы не обидеть хозяина. И болтовня хозяина, и молчаливое поддакивание отца раздражали и злили Тому.
Спать улеглись поздно и молча. Старик долго устраивался на мягкой кровати. Усталость и мрачные думы мешали ему заснуть. Ветер завывал под черепицей, в его голос вплетались собачий лай и лошадиное ржание. Но когда порывы ветра усиливались, все вокруг начинало свистеть, подвывать, хохотать и плакать, пока постепенно звуки не превращались в один тонкий и плаксивый, и он, достигнув самой высокой точки, обрывался, будто струна годулки. После этой драматической развязки наступала такая тишина, что слышался скрип червяка в чердачной балке.
Прислушиваясь, как червяк точит дерево, Старик думал о себе, о годах, потерянных в работе. Он сравнивал себя с червяком. Сколько бурь пронеслось над его головой, сколько людей получили свои три аршина земли, а он все еще стоит на ногах, борется, грызет балку жизни, как тот неугомонный червяк, страдающий бессонницей. А для кого старался? Все пошло на ветер.
Успокоение не явилось и во сне. Теперь его захватили сновидения - они понесли его по грани между реальным и фантазией, закружили в водовороте былей и небылиц. Сначала ему приснился отец. Он молча, легко и просто проломил стену дома и потащил его через пшеничное поле по высокой стерне. Перед ними черным облаком летели кузнечики. Еще не успев опуститься на землю, они начинали скрипеть на огромных скрипках. Все вокруг звенело и пело, будто наступил потоп звуков. Когда они поднялись на поле Хаджова, звуки стихли. Оглядев равнину, отец проговорил чужим осипшим голосом:
- Твоя земля, сын. Вся…
- Моя! - Старик не поверил своим ушам и глазам, задохнулся от радости. Он нагнулся, взял горсть земли, но когда выпрямился, отца рядом не было. Там, где он стоял, лежали тяжелые носилки для песка. Равнина до горизонта была залита мутной водой. Вода подхватила и понесла носилки. И чтобы их не упустить, Старик прыгнул в них. В спешке он потерял равновесие, упал в воду и стал тонуть.
Ужас охватил его. Тело начала бить крупная дрожь. Он вскинул руки и… проснулся. Инстинктивно схватился за сердце. Оно молчало. Наверно, в это мгновение ему хотелось показать свою власть, и потому оно выжидало. Но вдруг оно подпрыгнуло, словно вырвалось из жесткой костистой руки, и забилось ровно и послушно. Старик облегченно вздохнул и оглядел комнату. Тома стоял у окна, словно ничего не замечая вокруг.
Сквозь стекла сочился мутный утренний свет, напоминая о дождливой погоде.
Вставать Старику не хотелось. Из тела, казалось, ушли последние силы. Невидимые острые сверла рвали его всего. Поясница, руки, колени - чужие, непослушные. Смутная тревога овладела им. Наверно, виной тому был сон, ведь Старик все же был суеверен и боялся несчастья. К тому же его отец после своей смерти впервые навестил его.
"Не к добру все это… Должно быть, скоро позовет меня к себе", - встревожился Старик.
Он отбросил одеяло и, кряхтя и отдуваясь, стал растирать сухие жилистые ноги.
- И зачем понесло нас в такую дорогу… Лучше всего подождать бы до весны…
По привычке Старик говорил за двоих.
В стекла ударили капли дождя, Старик встрепенулся и стал поспешно одеваться.
Внизу хозяйка сзывала кур. Они дрались, хлопая крыльями, и приглушенно кудахтали. Им не было дела до погоды.
Тома отвернулся от окна.
Собирались молча. Хозяин юлой вертелся возле них. Вчера пооткровенничал и вот сейчас переживал, боялся и потому старался выпроводить их поскорее и поаккуратнее.
И снова серое небо. И снова сердитые взгляды. И снова мелкий противный дождь.
Старик шагал сгорбленный и еще больше состарившийся. Козья бурка терла ему шею, и он шел, нагнув голову. Это мучило, мешало при движении, но больше всего угнетали тяжелые мысли. Прислушиваясь к кляцанью копыт буйволов и размеренным шагам сына, он чувствовал себя человеком, с которым обошлись несправедливо. Тот, ради которого он всю жизнь гнул спину, чуть не поднял на него руку и чуть не плюнул ему в лицо. На старости лет он тащится по бездорожью покупать для него буйволов, отдает ему последние силы, чтобы он был счастлив. "Зачем все это? Затем, чтобы он угрожал? Упрекал?.. Неблагодарный!" - мысленно казнил себя Старик. Размахнуться бы сейчас и переломить посох о твердолобую его башку. Он, пожалуй, так бы и сделал, если бы вдруг не почувствовал себя перед ним бессильным, потерявшим свою власть. Что он может сделать против крепких рук Томы? Они запросто перехватят палку…
"До чего дожил, а? Какие годы наступили!" - вздыхал Старик.
Его гнев постепенно угасал, уступая место досаде, одиночеству, жалости к самому себе.
"Зачем я не жил, как люди?.. Зачем не женился в свое время, а всю жизнь отдал этому… этому…"
Усталость от долгого пути еще больше усиливала его тягостное состояние. Он уже не раз спотыкался, едва не валясь с ног, но снова шагал и шагал, не глядя на Тому и не произнося ни слова.
Занятый своими мыслями, Старик не заметил, как дождь постепенно перешел в мокрый снег. И только тогда, когда ветер стал бить в лицо, он вздрогнул, будто пробужденный ото сна, и огляделся. Все вокруг заволокло белой мутью липкого снега. Он едва переставлял тяжелые мокрые ноги. Последние три дня ревматизм вывертывал его суставы, а сердце сбивалось с ритма. Сейчас все это слилось в свинцовую бесконечную усталость.
Мокрый снег валил все сильнее. Он залепил, выбелив, придорожные деревья, головы буйволов. Темные их туловища качались перед его глазами, то закрывая перед ним весь мир, то проваливаясь куда-то. Замерзшими руками Старик ухватился за шею буйвола, медленно и мучительно потащился по грязной дороге. Вокруг лежали пустые поля. Черным рваным ковром скатилась воронья стая. Тревожное карканье заглохло в липком снегопаде. Мир спешил встретить зиму, немой и нахмуренный. О Старике словно все забыли. Ноги его заплетались, дышать не хватало воздуха. И вдруг он почувствовал, как все вокруг поплыло, закружилось. Попробовал найти ногам опору, но споткнулся и упал вниз лицом.
- Отец, отец! Что с тобой?..
Старик был безгласен.
Буйволы повернулись задом к ветру, уткнулись головами и стали лениво жевать жвачку. Среди пустого поля они были похожи на двух больших грустных ворон.