Больше скажу: года за два до ихнего развода у него обнаружился голос - низкий, негромкий, густой, как у нашего отца Никодима. Сынишка его был еще совсем сопливый, но Сергей Павлович порешил, что тот достаточно взрослый, чтоб ему давать первые уроки. Двери-то в нашей квартире - одно название. И вот, что ни вечер, нам было слыхать, как он ему зачитывал вслух про разных там героев древности, про полководцев и царей, а то часами говорил с ним на своей тарабарщине, поди, на древнееврейском, не иначе. И говорил с ним, как со взрослым (мальчик-то, понятно, молчал, только таращился на него через стол). А Сергей Павлович все-то ему рассказывал, или зачитывал книжку в слух, и было в этом нечто неотмирное - ведь все эти цари да воители тысячи лет как истлели в прах; а раз из кухни мне было слыхать, как он сынишке перечитывает речь какого-то Ганнибала, сперва по-русски, а потом то ли на латыни, то ли на каком еще языке. Я тогда поманила Лизу на кухню и говорю:
- Что ж это твой творит, Лизонька? Он что, не видит, что мальчонка еще совсем шлепогубое дитя, чтобы не то, что понимать - сидеть и слушать такое?
И тут увидела - Сергей Павлович в дверях.
- Вы, вот что, - говорит, - знайте свои кастрюли.
Тут он был прав. Каждому свое, это верно. Самое-то странное было в том, что говорил он про это прошлое так, точно оно и было-то вчера вечером, будто не мог примириться, что оно кануло без следа и никакого отношения не имеет к нынешнему нашему житью-бытью - к электричке и свалке за осыпью, где в небе кружили вороны. Это я потом поняла, что он живет в нем, будто оно никуда не делось: прошлым и в прошлом, раз навсегда, как если б его приговорили к чему-то - великому и не нужному - к какому-то подвигу, что ли, о котором позабыли и люди и мир, а он, знай себе, нес эту память с гордостью, со смирением, зная, что она нам не нужна, но веруя, что понадобится, а если нет - нам же хуже. Много, доложу вам, лет прошло, пока я это поняла ясно. Да что говорить! Сочувствовала ему, есть ведь на свете одинокие души - и причина в том, что они одиноки, есть при них женщина или нет. И уж если он служил своему великому прошлому - книжкам да пустоте - то верой и правдой, не падая духом, не ропща, молчком, говорю я вам, в своем непреклонном одиночестве. Первое время она к нему наезжала - приготовить, постирать. И приводила с собой мальчика. Вышла-то она второй раз тоже в Москве. Нашла она свое счастье, нет ли, не имею понятия. Только уважала она его не меньше, а больше прежнего. Раз, когда он отсутствовал, она меня зазвала к нему показать, сколько книжек напечатано при его участии: литературные памятники, Тацит какой-то, Плутарх - он мне потом сам показывал, лет через десять. И тоже, как если бы они вышли вчера! Я к тому времени овдоветь успела, выдала дочь за хорошего человека в Митино. Они-то - Лиза с мальчиком - давно уже не навещали его; только я иногда помогла ему по-соседски. Так и время прошло, и прошла жизнь. Только он не изменился - или почти не изменился. Все такой же был, высокий, сухопарый, с блаженным взором и лицом не от мира сего, точно завороженный зрелищем того, как какая-нибудь армянская конница в блеске, да великолепии спускается на заре на равнину, где выстроились легионы Рима. Как-то разговорились мы с ним на кухне, и я говорю: - Сергей Павлович, не в обиду, оно ведь не нужно никому, кроме вас, да хранителей музеев, да вашим студенткам - до поры, до времени, пока не поумнеют и все не перезабудут. - А он мне говорит: - Вы полагаете? Вы в церковь ходите, Любовь Николаевна? - Говорю: - Сравнил! Так ведь то церковь. - А он и говорит: - Ходите, стало быть. Стало быть, верите, что Христос был распят, и мученики претерпели за веру, и вам особой разницы ведь нет, вчера это было или тысячу лет назад, или в начале веков. То есть, иными словами, все эти деяния для вас были, есть и продолжаются во времени, так? - Говорю: - Ну. - А он и говорит: - А почему вы не думаете, что человеческая доблесть и добродетель также живы, как само слово или мысль - и Аристотель у себя в саду изо дня в день проповедует свое учение, потому что оно принадлежит вечности - не времени? Понимаете теперь? - И я говорю: - Вечности. Надо же. Но ведь не может же все принадлежать вечности, а только самое важное, нужное, наверное? - Значит, понимаете, - говорит.
Чуть не забыла. Когда Лиза перестала его навещать, мальчик-то приезжал к нему. Одно время. Так - на час-два, больше-то он не мог засиживаться, путь, видать, был не близкий. Потом перестал. Может, самому надоело, а может быть запретили - отчим там или мать.
III
И, значится, двадцать лет, как копеечка, прошло, прежде чем он навестил отца-то.
Хорошо хоть я была в доме. И, клянусь, на месте его сына - Бореньки - до конца дней обходила бы наш дом десятой дорожкой. Дело не в том, что отец не знал сына, в том, что сынок не знал отца. А знать бы его не повредило.
Я, как-то случаем, кое-что разузнала о нем, хотя верила, что вся его подноготная у меня как на ладони. Чайник на кухне, все словари, все книги штабелями, да еще эта его лыжная шапочка, которой, как казалось, не было и не будет сносу - ну, и, конечно, лампа по ночам, полоска света из-под двери. Дочь Веры Валентиновны - она жила через дом - бухгалтером служила в его институте. Заговорили как-то о нем - и такие она ему запела дифирамбы - заслушаешься! Я у них тем вечером сидела допоздна. Говорит, дескать, если есть на свете подвижник да бессребреник, так это он - Сергей Павлович. Скромный, честный - при его авторитете в институте другой бы уже докторскую защитил, кафедру получил, а он - настоящий ученный, которому все эти распри и склоки ученого мира все одно, что собачий лай. И что студенты на него не намолятся. И что в этом своем академическом мире он чуть ли не мерило, эталон. Хоть и считают его человеком с причудами.
- Это что значит? - говорю.
- Значит, что он - светлая личность, - дочь Веры Валентиновны говорит чуть ли не с раздражением и плохо скрытой досадой. - Обидно за таких. При его знаниях и научных трудах он живет с вами в коммуналке. Вам это о чем-нибудь говорит?
- Что ж, может, ему со мной не плохо.
- Разве что, - говорит. - А вы, например, знаете, что он из дворян?
- Надо же, - говорю. - И что ж теперь?
- Да ничего, - говорит. - Ведь вы присматриваете за ним. Вам зачтется.
- Будем надеяться, - говорю.
Это как раз незадолго перед тем было, когда Боренька решил его проведать в кои веки.
Меня дома не было, когда он явился. А пришла: гляжу из кухни - на столе стоит бутылка непочатая, а оба они, как двадцать лет назад, сидят за столом - друг против друга. И Боря говорит, говорит. Я не хотела, но слышала: рассказывал про свое житье-бытье. Все как у всех, ничего необычного. Женился. Развелся. На работе склоки какие-то - было б из-за чего - где-то он там инженерил на заводе или в институте научно-исследовательском, а может, в СМУ или ЧМО. То ли его обошли, то ли в ложке воды утопить хотели. Из-за каких-то пятнадцати рублей. Как-то в полголоса говорил, я толком-то не разобрала. Наш Сергей Павлович молчал - разглядывая его близоруко и пристально, как нечто бесконечно удаленное, словно бы между ними не стол был, а, как говорят, полоса отчуждения - с километр шириной, какая-то, прости господи, пропасть. Тот все бутылку подвигал, очень хотелось выпить с папкой. А Сергей Павлович все смотрел - и почему-то я побоялась зайти поздороваться - а, как-никак, помнила его годовалым мальчонкой. И вот еще что: побожиться могла, что не выйдет из их разговора хорошего. И точно: слышу, Сергей Павлович вдруг как-то негромко, но отчетливо и как-то жутко спокойно говорит сыну:
- Вон.
Бедный, тот тоже решил, что ослышался.
- Что? - спрашивает, - Что ты сказал?
А Сергей Павлович:
- Вон, - говорит.
- Так ты что ж, меня даже не выслушаешь? - Боренька спрашивает. - Ну, не хочешь выпить, ладно, не пей, дело твое. Но выслушать, по крайней мере, можешь?
- Вон, - говорит Сергей Павлович. - Вон! Никогда не переступай порог этого дома.
- Да, ради бога, сдался ты мне. - Это Боренька говорит. И поднялся.
И тут Сергей Павлович как завопит:
- Пошел прочь немедленно, слышишь!
Господи, я думала, с ним будет инфаркт! Боренька выбежал на лестницу, как оглашенный, даже бутылку не прихватил, и бросился бегом по лестнице - Сергей Павлович - за ним, этаж за этажом, и кричал так, что у меня заходилось сердце:
- Мерзавец! Ничтожество! Кретин! В твои годы Пушкин писал Онегина! В твои годы Наполеон дрался под Арколе и Риволи!
Насилу я его заворотила. В дом повела - и говорю:
- Тише, ну тише же вы! Соседи ведь слышат! Весь дом слышит!
А он, задыхаясь, говорит:
- Да-да. Конечно. Разумеется. - И вдруг засмеялся, негромко, невесело, опираясь на мое плечо. Так засмеялся, что мне не по себе сделалось: - Соседи. Конечно же! Соседи! Вы уж, пожалуйста, напоминайте мне о них…..