- Ведь ты бесстрашная, Лиза, - заметила царевна Наталья, - только не знаю, хорошо ли это; как бы за такие твои поступки для тебя же худо не вышло.
- Да, - озабоченно проговорил и Петр, - вот мы тут смеемся и думаем, что никто нас не слышит, а того и жди у двери чье‑нибудь ухо - я уж не раз замечал, что меня подслушивают.
Елизавета подкралась к двери, быстро ее отворила, но там никого не было.
Еще несколько минут продолжалась оживленная беседа в рабочей комнате императора. Цесаревна перебрала и пересмотрела все предметы, каждую книжку, каждую тетрадь и сопровождала этот осмотр своими веселыми шутками, гримасками и передразниваниями. То изображала она какого‑нибудь учителя, то вдруг заговорила голосом Остермана, копировала его жесты и манеры, да так удивительно, что сам он, войдя в комнату и застав ее врасплох, не мог не улыбнуться.
- Вот вы чем тут занимаетесь, аи, принцесса, и вам не грех подымать насмех вашего верного слугу! Только все равно я буду просить вас прекратить эти шутки, не обиды ради, я не обидчив, а потому, что сам князь Александр Данилович вернулся и сюда шествовать изволит.
Елизавета мгновенно притихла, а у Петра даже лицо вытянулось.
Меншиков не заставил себя долго ждать. Медленной, важной походкой вошел он в комнату.
Друг Данилыч, дитя сердца Петрова, уже значительно изменился и постарел в это время. Его сухое лицо приняло выражение необыкновенной надменности, ему уже не перед кем было склоняться, заискивать и извертываться. При взгляде на него сразу можно было заметить, что это человек, научившийся повелевать и властвовать, невидящий перед собой никакой преграды.
Неприятным, пронзительным взглядом оглядел он присутствовавших.
- А я чаял, что ты за делом, ваше величество, - проговорил он, положив свою сухую жилистую руку на плечо императора, - по расписанию‑то теперь урок математики. Где же учитель?
Петр вспыхнул и опустил глаза. Рука Меншикова давила его как пудовая тяжесть, и он не находил слов, чтобы отвечать ему.
- Чего же ты смотришь, Андрей Иваныч, - обратился Меншиков к Остерману, - нельзя потакать лени. Эх, деда‑то нету, он бы эту лень дубинкой выгнал отсюда!
Цесаревна Елизавета уже давно вертелась на месте, очевидно, желая ввернуть свое слово.
- Да не ворчи, не ворчи, князь, - наконец засмеялась она, думая взять шуткой и лаской, - тут виноват не Петруша, а вот мы с царевной Натальей. Ну, а на нас не поднялась бы и отцовская дубинка.
Меншиков кисло улыбнулся.
- С вас взять нечего, - сказал он, - я от вас отступился, а за него и людям и Богу ответ отдать должен.
- Да я и так сегодня много учился, - прошептал Петр, - вот сестрица говорит: день сегодня такой славный, погулять бы хотелось…
- Погулять, все гулять, - ворчал Меншиков, - еще успеешь, ваше величество, в Петергофе нагуляться. А в последние‑то дни не мешало бы хорошенько поучиться.
- Да ведь он и говорит, что с утра занимался, - тихим голосом сказала Наталья Алексеевна, - я за работой его и застала. Будьте ласковы, князь, отпустите его покататься с нами.
- Всему свое время, царевна, - наставительным тоном заметил Меншиков. - Не хочу огорчать вас, но просьбу вашу не исполню. Андрей Иваныч, позови учителя. А вас, царевны, мои дочери дожидаются.
Он указал им рукой на дверь с таким жестом, который исключал всякую возможность сопротивления.
Все вышли и Меншиков остался с глазу на глаз с императором.
- Ну, покажи, что ты тут делал? - обратился он к нему. - Готов урок?
Он наклонился к столу и стал разглядывать исчерченный лист бумаги.
- Это что? Только‑то? Да что тут такое, кто тут напачкал? Что зачеркнуто?
- Ничего… это так… я ошибся, - прошептал Петр.
- То‑то ошибся, без моего ведома и разрешения всех пускают в учебное время… Смотри, государь, учись хорошенько сегодня, я всю правду от учителя узнаю.
И, не взглянув на Петра, своими тяжелыми мерными шагами Меншиков вышел из комнаты.
Крупные слезы показались на светлых глазах юного императора.
- Что же это такое, - шептал он сам с собою, - что ни день, то он лютее становится. Неужели так‑таки никогда я от него и не избавлюсь? Правду говорила Лиза - сущий зверь–цербер… Ах, Лиза, Лиза!..
Петр положил голову на руку и задумался. Слезы, едва показавшиеся на глазах его, уже высохли, все хорошенькое лицо его улыбалось, и он глубже и глубже погружался в какие‑то радостные, одному ему ведомые мысли.
Наконец голос вошедшего учителя вывел его из раздумья.
II
На половине меншиковского дома, занимаемой княгиней и княжнами, было несравненно больше движения, чем в апартаментах императора. Сюда, обыкновенно с утра, стекались все сановники и их семейства, чтобы показаться и заявить свою преданность царской невесте.
Дом Меншикова был в то время самым роскошным домом петровского"парадиза", и на его отделку князь не пожалел денег. Вообще Данилыч не отличался скупостью, и его огромное состояние, возраставшее с каждым годом и добывавшееся самыми незаконными путями, позволяло эту роскошь. Теперь же, в последнее время, когда дочь его уже была обрученной невестой императора и на содержание ее из казны отпускалась знатная сумма, ему даже необходимо было сделать из своего дома настоящий дворец.
Царевны, проходя из рабочей комнаты императора, то и дело встречали придворных мужчин и дам, которые почтительно с ними раскланивались.
Скоро нагнал их и Меншиков и провел в дальнюю комнату, где находилось его семейство.
Княгиня Дарья Михайловна всеми своими силами старалась избегать в последнее время придворного шума. Очень часто не выходила она по целым дням из своих покоев, звала к себе дочерей и не впускала посторонних. Она и теперь сидела за какой‑то работой и тихо беседовала с княжнами. Сразу можно было заметить, что любимицей ее была не царская невеста, а младшая княжна, Александра. Оно было и понятно: необыкновенная разница замечалась между двумя сестрами. Княжна Мария, как уже сказал Петр в разговоре с сестрою, была похожа на отца: высокая, сухая, с резкими чертами лица, с нахмуренным взглядом. Она редко смеялась, была постоянно сосредоточенна и угрюма и не умела ласкаться даже к матери. Младшая, напротив, была очень живая, миловидная девушка: к тому же теперь ей особенно не следовало печалиться: она была уже почти просватана за принца Ангальт–Дессауского, который ей сильно нравился. И вот она передавала матери свой последний разговор с ним и детски наивно восхищалась всеми комплиментами, которые он расточал ей. Княгиня Дарья Михайловна с доброй материнской улыбкой покачивала головою и радовалась на свое любимое детище.
- А я вот не могу похвастаться комплиментами моего жениха, - проговорила княжна Мария.
- Что же, Машенька, тебе и пождать можно, еще будет время - государь, я чаю, и комплиментов говорить еще не умеет.
- Ну, об этом надо спросить у принцессы Елизаветы, - язвительным тоном заметила царская невеста, - для нее у него откуда и слова берутся.
Княгиня опустила глаза и печально задумалась.
- Эх, неладно! - шепнули ее губы.
- Да уж так неладно, что и сказать нельзя, - вдруг оживленно заговорила Мария, - никакого добра не выйдет. С каждым днем виднее, что ждет нас только погибель, а батюшка ничего не видит, куда и разум его девался! Был у меня жених - человек мне по сердцу - выдать бы за него, так не знала бы я никакой печали; нет, царицей захотели сделать! Ну, а коли не сделаете? Коли вконец меня погубите, кто ж виноват будет?
- Вот ты всегда так, - сказала княгиня, - видно, никогда от тебя радости не дождаться. О ком же отец‑то хлопочет, о тебе ведь!
- Совсем не обо мне, - вспыхнув, ответила княжна, - совсем не обо мне, а о себе только! Ему нужно властвовать, а обо мне он и не помышляет, думает - на его век хватит, а там, без него, пускай я разведываюсь, как знаю. Что ж, разве у меня глаз нет, разве я не вижу, что императору на меня и глядеть противно. Теперь он еще мал, не знает своей силы, а когда вырастет, так ждать мне душной монастырской кельи, если и еще того не хуже - пример не первый!..
Княжна замолчала и заходила по комнате в волнении.