3. Закольцованный гусь
Осмотр музея в полночь?.. Слыханная ли вещь?!
Идти в музей для того только, чтобы взглянуть на облезлое чучело птицы и клочок бересты!
Тащиться к черту на кулички под дождем, когда давно уже полагается спать!
Но, повторяя все это и ругая себя, я продолжал плестись за Савчуком.
В описываемое мною время Музей народов СССР помещался на Большой Калужской, фасадом своим выходя к Москве-реке, в Нескучный сад.
Пока Савчук искал дежурного по музею, я стоял у входа в здание.
Внизу толпились деревья. Между ними видна была вода. Она казалась светлее деревьев, но все же была очень темной, неприветливой.
Я подумал о том, что совсем скоро - через каких-нибудь два-три дня - буду стоять у настежь раскрытого окна сочинского санатория. Лунная дорожка побежит от берега далеко-далеко к горизонту, а с веранды будут доноситься мерное шарканье ног и звуки медленного вальса. Медленного… Почему именно медленного?
Странно! Я никак не мог настроиться на курортный лад. Лиза говорила мне не раз, что я, подобно многим другим занятым людям, попросту не умею отдыхать. Возможно. Но мысли о Сочи все время перебивала мысль о письме на бересте. Что-то почти гипнотизирующее и очень тревожное было в этих разрозненных, не связанных между собой словах: "Таймыр", "верховьях реки…" И как там дальше? "Птица Маук" и "жив"!
Что бы это могло значить?..
- Дежурный разрешил! - раздался за спиной торжествующий голос Савчука.
Я вздрогнул. Я был сейчас далеко от дежурного и от музея.
- Договорился, уладил, - объяснил Савчук, переводя дух. - Сейчас отопрут.
Но высоченные резные двери, ожидавшие своего магического слова "сезам", еще долго не открывались перед нами.
Наконец явился сторож, низенького роста, заспанный, лохматый, недовольный. Кряхтя и зевая, он нашел в громадной связке ключей тот, какой ему требовался, и с медлительным скрипом двери отворились.
На нас пахнуло холодом. Словно бы пещера была там, глубокая, сводчатая, наполненная слоистым мраком. В углах неясно мерцало что-то, - быть может, сокровища Али-Бабы?
Суетливо шаркая валенками, сторож побежал вперед, зажигая свет на нашем пути.
Одна за другой возникали из тьмы высокие просторные залы. Днем здесь было иначе: раздавались приглушенно-робкие голоса посетителей, сдержанное покашливание, властный стук палочки экскурсовода. Сейчас сонная тишина стояла в комнатах, подобно недвижной воде в заводи.
Да, очень странно было в музее ночью.
Мне показалось, что в одном из углов стоит человек. Когда мы приблизились, я рассмотрел под стеклом витрины фигуру русского казака XVII века.
Воинственно торчал шишак, поблескивала чешуя кольчуги, в откинутой руке было нечто вроде алебарды. Фигуре сумели придать такой естественный поворот, что чудилось: еще немного, и оживут, колыхнутся могучие плечи, а рука в железной перчатке сдвинет назад шишак, из-под которого глянет мужественное и доброе чернобородое лицо.
Такими, наверное, были первооткрыватели Сибири: предприимчивый Ермак, отважный Василий Бугор, хладнокровный Буза Елисей, о которых рассказывал мне в детстве - и с таким воодушевлением, так красочно! - мой школьный учитель географии.
- Не задерживайтесь у этой витрины, - поторопил меня Савчук. - Я же сказал вам: не семнадцатый, а двадцатый век!..
Он быстро и уверенно шагал мимо тускло отсвечивавших витрин, мимо глиняной утвари и деревянных сох, мимо стендов с разноцветными вышивками, мимо каменных баб, высокомерно щуривших на нас свои глазищи.
Наконец мой проводник замедлил шаги.
- В следующем зале, - сказал он вполголоса. (Полночный час настроил и его на торжественный лад.)
Я огляделся. Это был каменный век!
- Мы в северной Сибири. Эпоха - ранний неолит, - пояснил Савчук, делая широкий жест хозяина.
Со стен исподлобья смотрели рогатые черепа, по-видимому, северных оленей. В углу стоял растрескавшийся обломок могучего желтого бивня, а под ним лежали каменные топоры, наконечники стрел и короткие ножи из обсидиана - вулканического стекла.
А ведь все это когда-то служило человеку: стрела из обсидиана догоняла бегущего оленя, каменный топор валил быка. За каждым из этих предметов угадывался человек. В них воплотилась, материализовалась упрямая, творческая, созидающая мысль, которая подняла человека над окружающим миром.
Что же ожидало нас в следующем зале?
С некоторой робостью я переступил порог.
Передо мною было чучело орла.
Экземпляр, правда, был незаурядный. Размах крыльев достигал на глаз двух с половиной метров. Могучие когти вцепились в пунцовую бархатную подставку. Издали могло показаться, что хищник терзает брошенный ему кусок мяса. Клюв был широко раскрыт, так что виднелся кончик острого, как жало, языка.
Набивщик чучела, по-видимому, обладал художественным вкусом и придал шее орла такой изгиб, что усиливалось впечатление злой и надменной силы.
С почтительным любопытством я склонился над металлической пластинкой, прибитой к подставке.
"Орел-белоголов, - было написано там, - убит на Чукотке. Поднесен в дар музею охотником Тывлянто такого-то числа".
Я обернулся к Савчуку, который с удивлением смотрел на меня.
- Что вы?.. Не орел, - сказал он.
Присмотревшись, я увидел, что в тени орлиных крыльев приютилось на особой подставке чучело гуся. Гусь как гусь: с перепончатыми лапами, с вытянутой по гусиному обыкновению шеей. Он смотрел на меня искоса желтым глазом, сохраняя при этом непроницаемо-загадочное и даже вызывающее выражение на длинноносой продувной физиономии.
- Лучше бы все-таки орел. Гусь, знаете ли, не так романтично.
- Ведь не простой гусь, а "закольцованный", - вступился за гуся Савчук.
- Почти что заколдованный…
- Вестник несчастья, - многозначительно сказал этнограф. - Важные письма в старое время, - продолжал он, - запечатывались сургучом, к которому припечатывались еще и два-три гусиных пера. Чем больше перьев, тем важнее считалась весть, тем быстрее мчался гонец.
- Гусиные перья вместо марок?
- Вроде того.
- Тогда полученное с Таймыра письмо можно назвать заказным, потому что его сопроводили не двумя-тремя перьями, а целым гусем. Но где же оно, это "заказное письмо"?
- Не в клюве гуся, конечно. За семью печатями… Прошу пройти в эту маленькую дверь. Осторожно, ступеньки!
Записка сберегалась в кабинете директора в особом, герметически закрытом стеклянном ящике.
Я присел к столу.
Кусок бересты имел четырехугольную форму и загибался, как свиток. Надпись сделана была микроскопическими печатными буквами с сохранением старой орфографии. Сначала чем-то острым (шилом или гвоздиком) выцарапывались углубления для букв, потом они заполнялись золой, разведенной в воде.
Вот что мне удалось с трудом разобрать: "Таймыр… идя на юг… воздушному следу… верховьях реки… назыв… детьми солнца… Птицей Маук… единоборство… жив… помощи…"
- Текст бессвязный, - разочарованно сказал я, поворачиваясь к Савчуку.
- Надо читать между строк.
- А вы прочли?
- Попытался. Начал заполнять пустоты между уцелевшими словами, перебрасывать смысловые мостики…
- И получилось?
- Судите сами.
Савчук вытащил из кармана смятую бумажку, испещренную поправками, и прочел:
- "Я, имярек, потерпев кораблекрушение, попал на Таймыр. Идя на юг по какому-то воздушному следу, после долгих скитаний очутился в верховьях такой-то реки и пришел к людям, называющим себя "детьми солнца"…" Ну как?
- Складно… Дальше.
- Дальше не так складно. Птица Маук?.. Пока еще не возьму в толк, что это за диво. Возможно: "столкнувшись с Птицей Маук"?..
- Понял… "Вступил с нею в единоборство"?
- Да, в этом духе. И в заключение: "меня считают погибшим, но я жив и прошу помощи…" Затем, как водится, фамилия, дата, указание координат.
- Их-то и нет?
- К сожалению, нет. Край записки надорван.
Я в раздумье откинулся на спинку стула.
- В общем приемлемо. Записка, бесспорно, послана с Таймыра.
- А некоторые этнографы, представьте себе, не верят, считают мистификацией, - пожаловался Савчук. - Даже статья появилась: "Странная мистификация в Арктике". У меня есть газетная вырезка. Хотите прочесть?
- Не хочу!
Я фыркнул. Подобная реакция была, по-видимому, приятна Савчуку: он улыбнулся.
- Мистификация? - сердито сказал я. - Чушь, чушь!.. Извините, не могу спокойно. Мне эти скептики в свое время так насолили!.. И какие сомнения? Письмо подлинное! Все говорит за это!
- А что именно, по-вашему?
Я принялся загибать пальцы:
- Внешний вид записки, раз! Экспертиза орнитологов, два! Анализ текста, три!
Этнограф засмеялся от удовольствия и потер руки:
- Я очень рад, что не сомневаетесь в подлинности письма. Но теперь займемся его автором…
Савчук перегнулся через мое плечо и постучал пальцем по стеклу, за которым лежала береста.
- Да, займемся автором письма. Кто он?..
- Ну, данных так мало, что…
- Данных немного. Но все же есть кое-что…
- А именно?
- Бесспорно, не иностранец, русский. (Иностранец никогда не написал бы: "единоборство". Обязательно: "поединок".) Надо думать, интеллигентный человек - не зверопромышленник, не простой матрос, не скупщик пушнины. Вывод: русский путешественник, географ, исследователь Арктики. Кто же он?..
Подумав, Савчук уточнил свой вопрос: