- А Николай Трофимович мне говорил, что вы - фотограф, в ателье работаете.
- Совершенно верно.
- В каком?
- Tidel.
- А, у Тидельманна! На каком языке он с вами говорит?
- На немецком.
- Значит, умеете. Старый черт прекрасно знает русский, прекрасно! Учтите на всякий случай.
- Спасибо, учту.
- Карикатуры можете?
- Могу.
- В какой газете работали?
- В газетах не работал, опыта нет, но вот вам мои карикатуры. Взгляните, пожалуйста.
Борис робко показал тетрадь (дневник и наброски); Терниковский слюнявил палец, листал тетрадь, Борис покашливал и говорил:
- Оставить не могу… так как тут еще и записи… личного характера…
- Вы и пишете? - ухмыльнулся Терниковский, с легкой жалостью.
- Эх, не нужны мне ваши записи. Я сам тут пишу, - вернул тетрадку. - Хорошо. Мне нравится. Если что, я учту, обязательно. Мне надо побольше карикатур на большевиков. Понимаете, с чем боремся? Агитационно-пропагандистская деятельность. В виде карикатур. Карикатура - это большая сила, - постучал пальцем по карикатуре на стене, прямо в морду щелкнул обезьяну. - Нужно что-нибудь такое, чтоб пробрало, как горчица, знаете? Ну, за это возьмемся чуть позже…
До этого - слава богу - не дошло. Газету закрыли. "Кто-то донес", - ругался Терниковский. Его вызывали в полицию. Некоторое время все было тихо. Опять объявился, в другой газете, но заседал по-прежнему у себя, на Ратушной, с обезьяной на стене. Опять пригласил к себе.
- Ребров, вы же фотограф?
- Да.
- Мне нужны фотографии архитектурных памятников, в том числе Петра Первого, и всех православных русских церквей, соборов, часовен - всех, что есть в черте Ревеля. Справитесь?
- Да. Петр есть. Все церкви тоже есть. В моей частной коллекции. И синагога в том числе. Их будет легко напечатать. Правда, бумага нынче дорогая…
- Это оплатим. А зачем синагога?
- Красивый архитектурный памятник.
- Вы - еврей?
- Нет.
- Тогда зачем синагога? У нас русская православная газета, учтите!
- Хорошо, учту.
- Ребров, вы все там же? У Тидельманна?
- Да, и у француза… в частном ателье-студии работаем над подготовкой к выставке…
- Очень хорошо. Познакомьте меня с вашим французом. Идите!
Чацкий ушел, чем-то грохнув за кулисами. На сцене появился капитан: усики, белые перчатки, бутоньерка.
Терн: Ага! Ротмистр Василиск! Вас-то мы и ждали!
Это был Тополев, в офицерской форме, с крестом на груди и - музыкальными часами.
Борис вздрогнул и покраснел.
Терниковский в своей пьесе все намешал. На самом деле Тополев не носил формы и появился в Ревеле несколько позже. В 1922-м. Его где-то подцепил поручик Солодов, говорят, ушел на рынок за картошкой, вернулся с другом. До встречи с Тополевым поручик ничего из себя не представлял. Скрипел и жаловался, чесался. Чубатый, глухой на одно ухо. Выглядел так, будто жил на вокзале в ожидании эшелона, который понесет его дальше, на какой-нибудь невидимый фронт. Каждый день чистил пистолет, натирал пуговицы. Даже не обзавелся гражданской одеждой, так и прохаживался по общему коридору в форме. Со всеми вежливо здоровался: "Тамара Сергеевна, здравствуйте!", - шляпу снимал, справлялся о здоровье. Его сапоги блестели и заглушали в коридоре все прочие неприятные запахи. Клевал носом на заседаниях "Союза верных". Никогда не выступал, но всегда угрюмо говорил, что готов отправиться в бой хоть сейчас. На стуле сидел только одной ягодицей. На генералов смотрел, как пес на хозяев. Увидит папаху Васильковского на Глиняной, и за ним, как приклеенный. В другой день заметит Булак-Балахови-ча, отдаст честь и хромает рядом. Так и попал в передрягу. Куммель тайком отправил в Россию группу людей, а на границе их встретили. Солодов и еще двое как-то уцелели, скрылись в тумане и болотами, болотами…
Тополев смеялся:
- Честное слово, поручик, что за нелепая история! Вы храбрый человек, но признаться - глупец! Как можно доверять этой старой лисе? Во что вы вляпались?
- Какой лисе?
- Куммель! Да он на вас зарабатывает! Снюхался с поляками. И нашим, и вашим. Ему небось и большевики заплатили, за каждого пойманного офицера тысячу рублей золотом! Направил вас в капкан и потирал руки. А на операцию наверняка из Варшавы миллион выпросил. Никак не меньше! На обмундирование и оружие, шутка ли - военная операция!
Как только появился этот проходимец, Солодов сделался резким, ворчливым и даже здороваться с соседями перестал.
Ротмистр Василиск. Летчик с музыкальными часами…
Борис чуть не упал в обморок, когда услышал эти часы в коридоре редакции. Набросился с бледным лицом на Тополева, схватил за грудки, еле отодрали. Терниковский и Солодов крепко сжали руки художника.
- В чем дело, мальчишка?! - стряхивал пылинки Тополев.
- Часы отца! Вы - вор! Это вы нас обокрали!
- Ну-ну, потише, - Солодов приструнил художника.
- Что за обвинения, молодой человек! - шипел Терниковский. - Что это на вас нашло? По порядку расскажите-ка!
Дали отдышаться, налили вина.
- …в Изенгофе во время сыпняка все вещи родителей пропали…
- Скверная история, - кивнул редактор, - я ее слышал от Николая Трофимовича, какое у вас там горе случилось… Скверно, господа, скверно…
- Да, под Нарвой многие… - хмуро буркнул поручик.
Терниковский сделал знак рукой, мол, дайте художнику говорить.
Борис поник, сидел и рассказывал, глядя в пол, как гимназист.
- Только саквояж с альбомами и аппарат на треноге остались. - Его губы тряслись.
- Ну, ну, - бурчал Солодов.
Тополев пил вино с совершенно отсутствующим видом, он словно и не слушал, как тот говорил - …все документы, все вещи… во время неразберихи увели… - Тополеву было невыносимо скучно, он смотрел на молодого человека, как на муху, словно раздумывая: прихлопнуть или ну ее?..
- …часы отца… всегда при нем были…
- Вы уверены, что это часы вашего отца? - наконец, цинично спросил Тополев, одергивая жилетку.
- Конечно! Я эту мелодию узнал сразу. Два раза чинили, но они все равно запинаются. И всегда одинаково! Это Charles Rouge. Там должна быть гравировка. Дорогому сыну Александру… От отца… То есть моего деда… В день ангела… 27 мая 1892…
- Хм! - Тополев проверил: - Точно!
И, мгновенно оживившись, стряхнув с себя сон, Тополев, как фокусник, показал всем часы, подошел к поручику, подошел к драматургу:
- Прошу убедиться, - говорил он голосом конферансье. - Молодой человек абсолютно прав.
- Успокойтесь, - говорил художнику Солодов. - Это еще не значит, что вы можете бросаться на людей.
- Да. Возьмите себя в руки, молодой человек, - говорил Терниковский подливая вина всем. - Сейчас господин Тополев все объяснит.
- Тут нечего объяснять, - сказал Тополев. - Все очень просто. Проще не бывает. Я выиграл эти часы в поезде по дороге в Ревель. Но раз это ваша фамильная вещица, которая, несомненно, имеет для вас известную сентиментальную ценность, так и быть, часы - ваши, берите.
Борис стоял как вкопанный.
- Ну, берите! - подтолкнули его Солодов и Терниковский.
Борис упрямился. Его ослепил гнев, - теперь часы не имели значения. Он хотел чего-то другого. Более того, он боялся прикоснуться к часам.
Тополев достал из кармана колоду, ловко перетасовал, протянул художнику.
- Снимите карту, - сказал он. Борис снял, Тополев тоже. - Что у вас там? Дама? Черт, - бросил свою, не показывая, - проиграл. Берите часы. Теперь вы их выиграли. И выпьем, черт возьми, за возвращение утраченной собственности и за справедливость!
Выпили. И пили дальше, не успевали тосты произносить. Утром художнику было плохо до жути. Очнулся у себя. Ничего не помнил. Стены колебались. В окне что-то подмигивало. С трудом узнал свою комнатенку. Она казалась тесней, чем обычно. На столике лежали часы. Борис испугался, будто увидел призрак. Спрятал их подальше. Постарался не вспоминать. Два часа проходил по дому с холодком под ложечкой. Часы не давали покоя. Крепился, крепился - не выдержал: отнес Николаю Трофимовичу. Рассказал о случившемся инциденте. Попросил хранить.
- Мне с ними в одной комнате тяжело.
- Понимаю, - вздохнул дядя, убрал в шкафчик под ключ.
Ротмистр Василиск расхаживал по сцене, врал напропалую. Только что потерпел крушение. Угнал большевистский аэроплан.