- Выходит, в государя из пищалей палили для того, чтобы грамоту ему дать? - не унимался дьяк. - И холопа его убили тоже для того?!
- Не палили мы в государя, - отвечал новгородец, понимая, что уже не убедить в своей правоте ни дьяка, а уж тем более ни самого государя. - Караульщик государя сам на нас с ослопом полез. Вот ружье без надобности и пальнуло.
Лицо Василия скривилось в ухмылке.
- Выходит, само пальнуло. Эй, мастеровой, привяжи молодца к бревну и согрей его огоньком.
Новгородца за руки и за ноги растянули на бревне, потом подпалили под ним поленья, и палач, орудуя бревном, как вертелом, стал вращать его, подставляя голые бока под огонь. Мужик извивался, орал истошно, выпрашивая пощаду, а палач терпеливо выполнял волю дьяка. Наконец Василий Захаров дал знак откатить бревно.
- Ну что?! Будешь говорить?! Кто из московских бояр надоумил тебя против царя собираться?! - И неожиданно выпалил - Может, это был Федор Воронцов, полюбовник государя?
- Он самый, господин, он самый! Все как есть правда, - обрадовался новгородец передышке. - Боярин Федька Воронцов нас против государя наставлял.
- Кто еще с ним был?
- Еще кто? - уставился мужик на дьяка. Лоб у него собрался в морщины, было видно, что он вспоминал. - Еще братец его, Васька Воронцов! Они хотели живота царя лишить, чтобы на царствии самим быть.
- Государю Ивану Васильевичу об этом сам можешь поведать?
- Скажу! Все как есть скажу. Ежели что не так буду говорить, так ты уж меня, дьяк, поправь.
- Поправлю, милый, поправлю, - обещал Василий Захаров, думая о своем, - Дать новгородцу вина и накормить как следует, пускай отдышится.
Уже месяц шел сыск.
Василий Захаров сутками не выходил из темницы и неустанно чинил все новые допросы. На очереди был Федор Воронцов, боярин Монетного приказа. Избитый, раздетый донага, он выплевывал кровь из опухшего рта и укорял:
- Как же ты, Василий, супротив меня пошел? Ведь из дерьма же тебя вытащил, дьяком сделал. И не будь моей милости, помирать бы тебе пастухом на Скотном дворе. Не обидно было бы, ежели по правде страдал, а то ведь по кривде и по наговору.
- По наговору, говоришь, боярин? - усмехнулся дьяк. - Эй, караульщик, приведи новгородца. Пусть он скажет, как было!
Караульщик скоро вернулся и втолкнул в подклеть человека.
- Говори, как дело было! - приказал Захаров.
- Крест целую на том, что всю правду скажу без обману, - переступил с ноги на ногу новгородец, и железо на его ногах угрожающе запело. - Боярин Федька Воронцов умыслил зло супротив государя нашего, царя Ивана Васильевича. Повелел мне с пригородов собрать татей и, когда государь поедет на охоту под Коломну, лишить его живота.
- Чего он обещал тебе за это?
- Обещал пятьдесят рублев дать и при особе своей держать для душегубства.
- Ах ты ирод! Ах ты супостат! - поперхнулся злобой боярин. - И как только твой поганый язык не отсох от такой поганой лжи! Государю я служил честно и потому добра не нажил, хотя я и боярин Монетного двора!
- Об этом мы тоже поговорим в свое время. Караульщик, скажи, чтобы привели чеканщика Силантия.
Привели Силантия. Отрок сильно усох. Щеки ввалились, и порты едва держались на его истощавшем теле.
- Правду будешь говорить, чеканщик?
- Все как есть скажу, господин, - пообещал, как выдохнул, Силантий.
- Сколько серебра унес со двора?
- Десять горшков.
- Как же ты так воровал, что и стража в безвестности осталась? Ведь донага раздевался!
- Боярин Воронцов мне наказывал воровать, вот я ему и пособлял. Один раз серебро в карете провозил, другой раз он под кафтаном прятал. Караульщики-то его не обыскивают.
- Зачем же ему серебро нужно было?
Силантий чуть помедлил, а потом все так же сдержанно, вещал:
- Чеканы у него в тереме есть, хотел, чтобы монеты ему делали. Он меня подговорил и еще двух мастеровых. А если, говорит, не согласитесь, тогда до смерти запорю. Некуда нам деться было, вот мы и согласились.
- Много монет начеканили?
- Да, почитай, не одну сотню рублев! Разве такую прорву сосчитаешь. Только боярин Федька Воронцов все себе забирал, с нами делиться не желал. Задарма работали.
- Чего еще велел Федька Воронцов?
- Вместо серебра иной раз велел олово добавлять. Оно тяжелее будет, а по цвету едино. Вот потому и не разберешь!
- Холоп ты сучий! Как же ты хозяина своего бесчестишь! Что же это делается такое, неужто я из-за воров страдать должен!
В подклети было светло. В огромных горшках плавился воск, и тонкая черная струйка копоти поднималась к своду, рисуя черный неровный круг. Иногда эта ниточка искривлялась от неровного дыхания Силантия, который продолжал рассказывать:
- Он-то меня сразу приметил, увидел, какие я чеканы делаю. Ведь, я и резать могу, да так, что одна монета близнецом другой будет. И края у меня ровные, такие, что и стачивать не нужно.
Подьячий, стараясь не пропустить ни слова, быстро писал на бумаге донос Силантия. К перу без конца цеплялся волос; подьячий тщательно отирал его кончик о рукав кафтана и усердно принимался за писание.
- Что еще тебе наказывал боярин Монетного двора?
- Говорил, чтобы я монеты потоньше делал, а с вырученного серебра для его казны чеканил.
Василий Захаров посмотрел на боярина Воронцова. Двое караульничих стояли у него за плечами, чтобы по желанию дьяка повесить боярина на дыбу или вытолкать взашей.
- Что же ты на это скажешь, Федор Семенович? Не крал серебра?
- Разве мог я знать, что когда брал тебя, супостата, на Монетный двор, то могилу для себя рыл?
- Вот оно как ты поворачиваешь? Думал, если берешь на царскую службу, то холопом тебе верным буду? Только не тебе я служу, а государю-царю! А теперь отвечай, холоп, правду ли говорит чеканщик?
- Если и был в чем грех, так это в том, что утаил малость от царской казны серебра. Может, и начеканил я с десяток рублев, но не более! Но чтобы злой умысел какой против государя Ивана Васильевича держать… Не было этого! Новгородцы и вправду на своего наместника с жалобой шли. Ты и сам, Василий, в том убедиться можешь. Нашел бы тех, кто под Коломной был!
- Только не поверит тебе больше государь. Если ты его серебро воровал, значит, и против него измену мог иметь. Знаешь ли ты, что делают с фальшивомонетчиками?
- Как же мне не знать? Сколько раз по моему наказу татям в горло олово лили!
- Хм… вот и тебе скоро зальют.
- Помилуй меня, Господи, спаси от срама, не дай на поругание мою душу!
- Есть спасение для тебя, Федор Семенович, только вот не знаю, согласишься ли ты на это. Уж больно горд!
- Говори же, дьяк, в чем мое спасение?!
- Душу твою сохранить не обещаю, сам спасешься. Сходишь в церковь, помолишься малость. В казну монастырскую дар большой сделаешь, а может, на свои деньги и церквушку каменную поставишь. Но вот тело твое… попробую спасти от позора.
- Сделай Христа ради! Сыном разлюбезным для меня будешь! Век на тебя молиться стану и еще деткам своим накажу, чтобы почитали тебя пуще отца родного. Только вырви меня отсюда! Что делать нужно, говори, Василий.
- А царю ты вот что скажешь, когда он к тебе в темницу явится, - дьяк поднялся с лавки и зашептал в самое ухо боярину: - Будто бы умысел против него имел, хотел власти царя лишить.
- Окстись! - отшатнулся боярин. - Гнева ты не боишься Божьего! Не желал я этого. Я у него в любимцах ходил! Он меня лучше Глинских почитал. Мне ли желать, чтобы Ванюша власти лишился, я бы тогда сам без головы остался, одни недруги вокруг.
- Я свое слово молвил, - развел руками дьяк, - если хочешь жить, скажешь! Подьячий, пойдем отсюда, тяжек для меня дух темницы; и еще Федор Семенович подумать должен, не будем ему мешать.
Государь Иван Васильевич заявился в темницу вечером. Двое рынд освещали впереди царя дорогу и заботливо опекали государя:
- Здесь, Иван Васильевич, поосторожнее будь, ступенька тут хиленькая. Вот черти эти тюремщики, никак заделать не могут. Не споткнись, батюшка, сподобься. А здесь, государь, склизко, видать, налито что-то. А может быть, и кровь.
Иван Васильевич весело перепрыгивал через две ступени, мало обращая внимание на советы рынд, и только иной раз покрикивал на охрану:
- Мух харей не хватай! Свети государю под ноги, а то башку расшибу.
Спустились в подвал. Зноя как не бывало. От серых камней тянуло холодом. В самом углу, на затхлой соломе, свернувшись в калач, лежал человек. Василий Захаров вышел из-за спины государя и, осветив фонарем угол, скомандовал:
- Вставай, Федька сын Семенов, государь к тебе в гости пожаловал!
Калач медленно стал разворачиваться, и Иван Васильевич увидел боярина Воронцова.
Через дверь сквозило, и пламя свечи слегка изогнулось, словно и оно решило поклониться государю. Воронцов уже не походил на того лощеного боярина, каким Иван знал его еще неделю назад. Перед царем был исхудавший и изнуренный голодом человек. Кафтан и тот драный, а через прореху на груди была видна розовая сорочка.
- Государь Иван Васильевич, - сделал шаг Федор Воронцов навстречу царю, а расторопные рынды уже бердышами заслонили путь.
- Куда прешь?! Не велено!
Было время, когда Воронцов запросто трепал Ивана по плечу, а рынды милостиво топтались рядом; сейчас же боярин находился по другую сторону бердышей.