Окольничий трижды перекрестил грешный лоб, поклонился поначалу государю, чинно восседавшему на троне, потом на три стороны народу и опустился на колени, склонив голову на колоду, запачканную кровью брата. Поцеловал ее и закрыл глаза.
Василий Воронцов походил на брата не только лицом, даже поступь такая же. Палач неуютно поежился, разглядывая одно лицо, и если бы не бездыханное тело старшего Воронцова, лежащего рядом, можно было бы подумать, что восстал Федор из мертвых.
- Никита, - обратился он с лаской в голосе к рослому палачу. - Василия ты бы сам попробовал. Страх берет, почудилось мне, будто второй раз мертвеца рубить буду.
Никита-палач хмыкнул себе под нос, взял топор и, указав головой на Федора Воронцова, который лежал тихо и не мог слышать разговора, добавил:
- А это что, по-твоему? Бес, что ли!
И, удобно ухватившись за длинную рукоять, отсек голову и Василию Воронцову.
Иван Васильевич наблюдал за казнью бояр со спокойствием монаха. Только руки не могли отыскать себе места, неустанно перебирали полы кафтана и крутили фиги.
Народ умолк, наблюдая за медленным приготовлением палача. Он долго шевелил плечами, перекладывал топор с одной руки на другую, словно это было некое священнодейство, затем с искусством опытного воинника стал размахивать им во все стороны. И трудно было понять, что завораживало больше: мастерство палача или голая шея, склоненная к колоде.
А когда верзила, намахавшись до пота, опустил топор, собравшийся люд выдохнул в один голос.
Только один раз по лицу Ивана пробежала судорога, нечто похожее на улыбку: когда окровавленное тело князя Кубенского свалилось нескладно на помост, а ноги мелко задрыгались.
Иван Васильевич поднялся с кресла, и бояре, толкая друг друга, поспешили взять молодого царя под руки. По обе стороны от Ивана в два ряда шли двенадцать бояр; первыми были Шуйские. Замаливая недавний грех, они поддерживали царя особенно бережно, старший из братьев, Иван, наклонился к его уху и что-то нашептывал. Царь слегка кивал и чинным шагом следовал дальше.
Народ еще некоторое время глазел на удаляющегося государя, а потом понемногу стал расходиться.
У помоста осталась только одна юродивая баба, которую мужики не посмели согнать с площади. Она сидела на корточках и, раскачиваясь в обе стороны, повторяла:
- Палач-то его по шее топориком, а позвонки "хруст"! Вот так, православные, юродивых обижать!
Палачи, неуклюже сгибаясь под тяжестью, волочили убиенных к телеге, на которой терпеливо ожидал страшный груз возчик.
На следующий день троих бояр прилюдно позорили. Сорвали с голов шапки и держали так целый день, а потом сослали в Великий Устюг. Позже еще троих бояр государь повелел отправить в темницу, и из двенадцати бояр, которые провожали государя в день казни, осталось только шесть.
Скоро Иван Васильевич охладел к государевым делам.
На Девичьем поле, где обыкновенно девки крутили хороводы, Иван Васильевич встретил Пелагею. Это произошло во время соколиной охоты, когда пернатый хищник, наслаждаясь свободой, воспарил в воздух, и царь, подобно отроку, гнал коня вслед удаляющейся птице.
- Гей! Гей! Догони его! Догони!
Сокол, словно смеясь над государевыми отроками, высоко взмывал в воздух, а потом неожиданно спускался вниз, едва касаясь крыльями островерхих шапок рынд.
- Догоняй! Догоняй! Лови беглеца! Лови его!
Пелагея появилась неожиданно. В белой сорочке, в высоком кокошнике на маленькой головке, она казалась одним из тех цветов, которыми было усыпано поле. Не по-бабьи стройная, Пелагея казалась тонкой былинкой, которая склонялась на сильном ветру,
- Стой, шальная! - дернул поводья Иван, останавливая кобылу, и, оборотясь к девке, вопрошал дерзко: - Кто такая?
- Пелагея я, дочь пушкаря Ивана Хлебова, - с интересом всматривалась девушка в лицо царя. - По кафтану, видать, ты со двора царского.
- А я и есть царь, - просто отвечал Иван и, подняв глаза к небу, увидел, что сокол не улетал, высоко в небе кружился над полем, славно дожидался прекращения разговора, с тем чтобы вновь увлечь государя в погоню.
- Царь?! - всплеснула руками девка и, недоверчиво заглядывая в лицо Ивана, произнесла: - Цари-то с боярами и рындами разъезжают, а ты как холоп дворовый по полю один скачешь. Не по-царски это!
Иван Васильевич хотел озлиться, даже замахнулся на строптивую плетью, но рука бестолково замерла у него за спиной.
- А вот это видала? - распахнул Ваня ворот и вытащил из рубахи великокняжеские бармы. - Таких камней ни у одного боярина не найдешь. Эти бармы ко мне перешли от батюшки моего, Василия Ивановича. А почему рынд нет? Так они поотстали, когда я за соколом гнался. Вот он, проклятущий, в небе надо мной глумится. Будет еще за то моим сокольничим, что не удержали.
Сокол уже, видно, устал от высоты; подогнув под себя крылья, он сорвался с неба и рухнул в поле, но тотчас воспарил вновь, держа в когтистых лапах лохматое тельце.
- Заяц! - радостно воскликнула девушка.
- Русак, - согласился царь. - Не достать сокольничим птицу, так и улетит.
Но Ивана Васильевича уже не занимало трепыхающееся маленькое тельце, да и сам сокол его не интересов вал. Он совсем не с царским любопытством, а скорее с ребячьей непосредственностью разглядывал девку. Глаза у нее синие, под стать василькам, которыми сплошь было усеяно поле; волосы цвета отжатой ржи, а руки белые, какими бывает только впервые выпавший снег.
Девка, заметив, с каким вниманием ее разглядывает государь, зарделась. И этот легкий румянец, который пробежал по ее коже, напоминающей заморский бархат, заставил смутиться самого царя. Негоже государю на девку пялиться, как отроку дворовому. В посаде девица живет, а стало быть, для государя дворовая девка.
Понабежали рынды, и сокольничий, вихрастый молодец в зеленом кафтане, запричитал:
- Царь-батюшка, помилуй, Христа ради! Не удержал я сокола, только клобучек с него снял, а он, бес, тут же воспарил. Не погуби!
Рынды никак не могли успокоить разгоряченных коней, которые после быстрого бега размахивали длинными гривами, храпели и острыми копытами срывали головки веселых васильков. Прикажи сейчас государь, так втопчут сокольничего ретивые кони в рыхлую землю.
- Ладно… Чего уж там, - великодушно махнул Иван рукой. - У меня этих соколов целый двор будет, - скосил он глаза на девку, которая стояла не шелохнувшись, насмерть перепуганная дворцовой стражей. И эти слова государя прозвучали бахвальством отрока перед зазнобой. - Если захочу, так всех повыпускаю, а нет, так дальше томиться станут. А ты, Пелагея, распрямись, чего зазря хребет ломать. Не во дворе у меня, а в поле. Поверила теперь, что я московский государь?
- Как же не поверить, царь-батюшка, - уже с поклоном отвечала девушка, не смея глянуть в государевы очи. - Иконка еще у тебя на груди с самоцветами, а такая только у царя может быть.
Иван Васильевич в ответ только хмыкнул, дивясь наблюдательности девки. Действительно, про иконку он и не подумал, а она и вправду византийской работы, такой в Москве не делают, и поговаривают, что пришла она в царскую сокровищницу еще от Василия Васильевича, прозванного народом за слепоту Темным.
- Хочешь во дворце у меня в услужении быть?
- За что же честь такая, государь? Да и не мастерица я вовсе.
- А ты думаешь, Пелагея, что во дворце царском только мастерицы служат? - разглядывал Иван Васильевич на ее лице махонькие кусочки неба. - Ткать умеешь?
- Какая же девица ткать не умеет?
- Ткачихой будешь. Сокольничий, девке жеребца своего дай и проведи ее до самого двора. А то сиганет со страха в кусты. Ищи ее потом!
Стегнув кобылицу по крепкому крупу, с тем и уехал государь, увлекая за собой расторопных рынд.
Сокольничий надвинул на самые уши шапку и, зыркнув на девку, сказал:
- Чего стала-то? Полезай на жеребца, ко двору поедем, государь дожидаться не станет.
- Не могу, - задрожала вдруг Пелагея, - чувствует мое сердце, погубит он меня. Нетронутая я. Говорят, до девок больно охоч, хотя и летами мал. Хочешь… возьми меня! Только отпусти!
Сокольничему икнулось от этого откровенного признания. Конечно, ежели бы не государь, тогда и попробовать девицу можно было бы.
- Не могу… обоих запорет. Приглянулась ты Ивану Васильевичу шибко, вот он тебя при себе и хочет держать. А теперь полезай на коня, ехать пора. И не думай лукавить! Ежели со двора его задумаешь съехать, так он тебе жизни не даст и дом твой разорит, - напустил страху на девку сокольничий.
Пелагея немного помедлила, перекрестилась, вверяя себя Господу, и, ступив в стремя, лихо уселась в седло.
- Ишь ты! - только и подивился сокольничий. - Могла бы мне на ладони встать, подсадил бы.
- Ну что мешкаешь?! Веди ко двору.
Эта новая забава отлучила Ивана от государевых дел. Он забыл про боярскую Думу и не выходил из своих покоев сутками. Вопреки обычаю, Иван поселил Пелагею рядом с собой, и стража, предупрежденная государем, не смея смотреть ей в лицо, наклонялась так низко, как если-бы мимо проходила сама государыня.