Вот, к примеру, "В прохладном вертограде, сиречь в саду" - толстой книге в переплете из телячьей кожи, с затейливыми медными застежками - написано: "Кукушкин голос кто услышит впервые весной в саду своем, пусть в тот же час ступню правой ноги своей палкой очертит и ту землю из-под ноги выкопает и в дом внесет. И того году во всем жилище его блохи и тараканы отнюдь не будут".
Или вот еще, в книге "Травник" сказано: "Есть трава - "царевы очи" прозывается, ростом с иглу, собой красна, и листочки красные. И та трава человека вельми хорошо пользует. И на суд возьмешь ее с собой - не осужден будешь. А кто и жениться хощет, держи всегда при себе - тихое и ласковое житье с женою будет, всегда жена заедино с мужем слово скажет и ни в чем перечить ему не станет".
Насмешливо улыбнулся Павел, прочитав это. Подумалось;
"Пустое измышление… Не может того быть!.." И все же, встав на другой день пораньше, он добрых часа три бродил по степи в тщетных поисках "царевых очей"…
Поздно вечером лежал в хате на ковре; не спалось и сумно на душе было (должно быть потому, что давно не видел Тани). Слушал, как на завалинке вели разговор Сергунька и работник Федор, успевшие крепко сдружиться.
- Не пойму, куда делись мои кресало и кремень? - ворчал Федор. - Ты, случаем, не брал их, Сергунька?
- Да на что они мне? Я ж не трубокур… А ежели бы и взял, - усмешливо зазвучал голос Сергея, - так ты ж знаешь старый обычай казачий: нашел - молчи, потерял - молчи, а задел - тащи, сорвалось - так не шуми.
- Мели, Емеля, твоя неделя!..
- Я-то не Емеля. Емелю давно казни да анафеме предали.
- Ты Пугачева не касайся! - разгневался Федор. - Молокосос ты еще, чтоб о таком человеке речи заводить, тем паче шутки строить!
- Да я так это, к слову. Ты не серчай, - примирительно ответил Сергей.
- То-то же!.. - И, помолчав, Карпов добавил веско: - Была бы удача Емельяну, крестьянским да казачьим царем стал бы он, в церквах попы о здравии его молились бы… Умен был изрядно, в военном деле умелец, в боях неустрашим.
- А ты, Федя, хорошо знавал его?
- Вестимо знал… По соседству жили… А Тихон Карпович, так тот с ним в одном полку в Семилетнюю воевал… Только смотри, Сергей, обо всем этом - молчок! Чтоб ни одна душа не знала.
- Что ты, - обиделся Сергунька. - Аль у меня и всамделе рот нараспашку, а язык на плече? Пошутковать - это взаправду по мне. Но ежели молчать надобно, так я скорей язык проглочу, чем слово ненадобное вымолвлю. Знаю: слово - не воробей, вылетит - не поймаешь… Мне и Павлику старик Колобов - царствие ему небесное! - накрепко внушал: "Богатеев сторонитесь да и не завидуйте им. А ежели в кошеле у тебя пусто и на сердце сумно, так духом не принижайся, прочь гони думки хмарные. Приосанься, брякни саблей по боку, плюнь направо и налево, покачни шапку на левое ухо да и заиграй песню удалую…" А ведь и впрямь чтой-то на душе у меня невесело - живем тут, на хуторе, словно бирюки какие. Спой-ка, Федя, что-нибудь веселое. Павел-то давно спит, поди, и во сне Таню видит. Голос у тебя, Федька, дюже славный, прям-таки завидки берут… И для чего только дан этакий голосище тебе, неулыбе, угрюмцу вечному?
- Поживи-ка с мое, отучишься зубоскалить, - хмуро ответил Федор. И, раздосадованный, должно быть, насмешками Сергуньки, назло ему запел печальную песню.
В ней говорилось о казаке, сраженном в бою и умирающем одиноко в поле на чужбине, о добром коне, что бьет нетерпеливо копытом о сыру землю, о просьбе предсмертной казачьей:
…Ах ты, конь, ты мой конь, лошадь добрая,
Ты товарищ всей моей участи,
Ты ступай один в нашу сторону,
Ты отдай поклон отцу-матушке,
Молодым детям, роду-племени.
Ты скажи моей молодой жене,
Что женился я на другой жене,
Что за ней я взял поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать калена стрела…
Пел Федор тихо, и от этого старая песня звучала задушевнее, захватывала сильнее. Казалось, вся степь ночная, раскинувшаяся вокруг хутора, сочувственно прислушивается к этой песне.
Павел вздохнул, подумал: "Нет, видно, не уснуть мне. Тревожно что-то… Иль гроза находит? Пойду к ним, погутарю".
Он быстро оделся, вышел из хаты - и замер. В степи в ночной мгле послышался дробный перестук конских копыт. "Не к добру, - мелькнула мысль. - Ночью мчится наметом, сломя голову".
Федор и Сергунька вскочили с завалинки, вглядываясь в тьму. Прибежал и спавший на сеновале Аким.
Подскакав к хутору, всадник осадил лошадь, со стоном свалился на руки Федора. Голова всадника перевязана окровавленным полотенцем, на лице - сгустки крови. Не сразу узнали в нем молодого казака Василия Сотникова.
Его ввели под руки в горницу, зажгли свечу, дали ковш воды. Жадно выпив несколько глотков, Василий сказал глухо, прерывисто:
- Злая беда… Ногаи налетели, врасплох застали… Сам Девлет-Гашун культяпый с ними. Многих посекли… Отца моего убили…
- Едем! - крикнул хрипло Павел, хватая саблю и пистоли. - А ты, Вася, перебудь здесь пока. За тобой приглядит Аким, раны перевяжет.
Павел с Сергунькой и Федором помчались к станице. Тяжелый ком стоял в горле Павла, во рту был полынно-горький вкус земли. Мысли неслись стремглав:
"Неужто Таню в полон взяли?.. Да нет, у Крутькова сила богатырская, отбился, должно… Врасплох ударили ногаи, могли и осилить его. А Таня не такая, чтоб в полон даться. Скорей нож себе в сердце всадит. Вот она, беда, одна за другой… А может, спаслись Таня и Тихон Карпович? Василий сказал, посекли многих - не всех, значит".
И снова лютая боль стиснула сердце: "Девлет-Гашун… Давний заклятый враг Крутькова… Как же я забыл? Ведь Тихон Карпович когда-то в ярой схватке отрубил ему кисть руки. Этот волк допреждь всего сведет счеты со стариком. Да и Тане пощады не будет. Нет, нет, видно, погибли они…"
Едва всадники обогнули курган, как увидели: пылают хаты к скирды сена, выбрасывая языки огня и клубя черным дымом. Повеяло едким запахом пожарищ и как будто пороха. Чудилось, что из станицы по затихшей степи несутся жалобные крики, плач, мольбы о помощи.
Павел никогда раньше не бил нагайкой своего Алмаза. Но на этот раз он стегнул жеребца. Оскорбленный конь сторожко всхрапнул, повел ушами, покосился на хозяина влажным синеватым зрачком и стрелой понесся к станице.
III. Набег ногаев
В канун ногайского набега в станичной избе, по вызову вернувшегося из Черкасска станичного атамана, собрались старики.
Важно посматривая на станичников, атаман сообщил им великую новость:
- Радуйтесь, старики, и всем поведайте в станице: пусть отныне все спят спокойно - набегов ногайских на нас белее николи не будет. Навсегда конец им кладется. В Черкасск-город и в соседние с ним станицы Войска Донского царские полки прибывают - гренадерские да мушкетерские, гусарские да драгунские, конная и пешая артиллерия. Войска те в поход на Кубань двинутся на замирение ногаев, чтобы на веки веков зареклись они набеги на края наши отчьи-дедичьи делать.
Казаки заулыбались, взволнованно переговаривались. Выждав немного, атаман продолжал:
- Как вам ведомо, шесть полков старый Дон Иванович уже послал на линию Кубанскую, а ныне еще десять будет послано. Ногаи про тот поход уже прознали, и многие улусы ихние откочевали за Кубань, собираются вместе, чтоб отпор дать. Да только где им обороняться против силы грозной?
Степенные казаки точно помолодели, у многих явилась мысль: "А не тряхнуть ли мне стариной? Не вздеть ли вновь ногу в стремя? Ведь на коне нам, казакам, ладнее сидеть, чем на скамье".
Живой, бойкий старик Хохлачев с белыми пушистыми усами, - свисавшими полудугами книзу, по-запорожски, даже вскочил со скамьи. Нарушив чинный обычай, он перебил атамана и взволнованно спросил:
- А кто же, Демид Прокофьевич, командовать будет тем войском? Наш ли, донских кровей, войсковой атаман Алексей Иванович Иловайский или царский генерал? Ведь наших-то шестнадцать полков на ногаев пойдут, говоришь ты, сила немалая! В обиду будет, ежели не наш атаман все те силы возглавит.
Атаман усмехнулся в бороду и медленно продолжал:
- А командовать всем оным войском приказ даден государыней - матушкой царскому генералу… - атаман приостановился, кашлянул, будто в горле у него запершило.
- Да не томи ты наши души! - вскочил опять Хохлачев, приплясывая от волнения на месте и размахивая руками. - Да что ты слово по слову точно на лопате подаешь? Тянешь, как дьякон, многолетие возглашая. Кого, кого, говори, назначили?!
Сухоруков невозмутимо продолжал:
- …генералу Александру Васильевичу Суворову.
Все повставали со скамей, радостно загомонили:
- В добрый час!
- Достойный! Дюже достойный! - крикнул фальцетом Хохлачев. - В Семилетнюю вместе с ним я воевал! Он в последний год той войны легким корпусом командовал семью казачьими и тремя гусарскими полками, в авангарде всей армии шел.
- Лихой командир! - восторженно подхватил станичный есаул Кораблев, обычно очень спокойный, невозмутимый. - Я у него в отряде служил. Смелый и знающий дело военное… Глаз у него наметливый, вострый. Не иначе как его прадеды донскими казаками были.
- А я с ним у Козлуджи был! - воскликнул казначей Оружейников, старик с веселыми глазами. - Всех-то войск у Суворова было восемь тысяч, а турок впятеро больше. Ух, и накрошили же мы тогда их в конной атаке!.. Он нас, казаков, дюже уважает… И конь под ним завсегда донской… И вестовой у него, опять же, донской казак - Егор Селезнев.
Атаман постучал булавой о стол и, когда все затихли, сказал, довольно улыбаясь: