- Сметку надо иметь, - ответил Сергунька. - Известное дело, бери жену с воли, а казака с Дону - проживешь без урону. Казак и в беде не плачет, головы не клонит. Знает: смелый там найдет, где робкий потеряет. Ну вот, пождали мы в балочке начало атаки ногайской… Не знаю, как Павел, а у меня сердце так екало, как селезенка у коня, когда домчались мы до укрепления. И вот слышим: затопали кони по степи, в атаку ногаи пошли. Ну, думаю, сомнут они нас на карьере. И что же, станичники, вышло? Днем они на приступ и по той балочке шли, а ночью, знать, по-опасались спускаться в нее: балочка-то каменистая, как бы коням ноги не переломать. Выждали мы, пока они промчались, - да в тыл к ним. С полверсты проехали, на дозор их наткнулись, сабель в десяток. Опять сердце затрепыхалось у меня, как чижик пойманный. Тут Павел притворился, что тяжело раненный он, в конскую гриву лицо уткнул, а я его поддерживаю. Подъехали они, спрашивают по-ногайски: "Вы, дескать, оба раненые?" - "Да-да, - отвечаю, - я - легко, а он - тяжело". Посмотрели они на нас: одежда изрядно окровавленная, на конях мы еле держимся. Сказал я им жалобно: "Ля илляхе иль алла, Мухамед расул улла… Кисмет". То значит: "Нет бога кроме бога, и Магомет пророк его… Судьбу". А они покачали головой, вроде как пожалели нас, и - в ответ: "Езжайте налево, там в лощинке вас перевяжут, а потом его, Павла то есть, - в обоз, а насчет тебя еще посмотрим". Ну, думаю, нет дураков у нас на Дону. Как только отъехали они, мы вправо взяли, вскачь коней погнали и в благополучии добрались до укрепления. Кони в мыле были, шатались от устали, да и мы едва в седлах держались… И знаете что? Отряд Девлет-Гашуна налетал намедни и на Ейское укрепление, и там их знатно побили, вот они и вздумали отыграться на нашем обозе, да не вышло их дело.
- Ну и посчастливилось же вам, станичники! - восхищенно сказал кто-то.
- Счастье без ума - дырявая сума, - улыбнулся Сергунька.
VI. В лагере Суворова
В последние годы особенно дерзкими стали набеги ногаев на Дон. Не раз захватывали они богатейшие пастбища казаков по реке Манычу, угоняли их скот и табуны. Бывало и так, что они собирались в отряды численностью до нескольких тысяч и достигали даже окрестностей главного городка Войска Донского - Черкасска, убивая и захватывая в плен сотни казаков и их семьи.
В письме от двадцать девятого июля тысяча семьсот восемьдесят первого года на имя Потемкина войсковой атаман Иловайский сообщал, что "через всегдашнюю ногаев необузданную самовольность и хищное стремительство к разбоям вверенное мне войско принуждено с величайшим прискорбием сносить сугубые убытки и разорение неотвратное… Сверх прежнего от них тиранского умерщвления, грабительства, захвачивания в мучительный плен, отгона с собой лошадей, скота и протчего, не умолкают свое злодейство час от часу распространять более…"
Летом тысяча семьсот восемьдесят третьего года Суворов несколько раз вел переговоры с ногайскими мурзами, возглавлявшими ногайские улусы, пытаясь склонить их к переходу в добровольное подданство России. К тому времени Крым был присоединен к империи, и Суворов указывал мурзам, что, следовательно, и вся территория степей между Доном и Кубанью, входившая ранее в состав Крымского ханства, должна теперь отойти к Российскому государству.
Однако ногайские мурзы были тесно связаны с Турцией. Они поручали оттуда щедрую денежную помощь, оружие, продавали в Турцию пленников, захваченных во время своих набегов. А султана, в свою очередь, всячески поддерживали Англия и Франция, боявшиеся усиления мощи России.
Видя, что на мурз положиться нельзя, и желая избежать кровопролития, Суворов дважды созывал около Ейского укрепления многолюдные собрания ногаев. На первом из этих собраний присутствовало три тысячи ногаев, на втором - шесть тысяч. Ногаи согласились было на отказ от набегов и переход в подданство России. По этому случаю Суворов устроил для собравшихся пиршество, на котором было съедено сто быков и восемьсот баранов, выпито пятьсот ведер водки. Но потом все же влияние ногайских старшин, прислужников султана, одержало верх.
В первых числах сентября десятитысячный отряд ногаев сделал попытку овладеть Ейским укреплением, но был отбит и отошел на Кубань. После этого нападения Потемкин, бывший тогда главнокомандующим всеми вооруженными силами в Причерноморье и Приазовье, отдал приказ Суворову: "Считать ногаев врагами отечества, достойными всякого наказания оружием…"
Надо было нанести сильный удар по ногаям, чтобы навсегда "замирить" их и сорвать происки Турции.
Собрав в Копыльском укреплении большой отряд - шестнадцать рот пехоты, шестнадцать эскадронов конницы и шесть донских казачьих полков, - Суворов двинулся с ним в поход, следуя по правому берегу Кубани.
Однажды во время отдыха в лагере после ночного марша казаки собрались у костра и завели разговор о Суворове. Были тут Павел и Сергунька Высокий, костлявый старший урядник Шумилин рассказывал молодежи:
- Я был с ним в деле у Прейсиша. Спешились мы, перебрались через ров, ворвались в город, взяли в полон две прусские команды с офицерами. А потом Суворов приказал мне и еще трем казакам переправиться тайком через реку Варту - широкая река! - и дозор прусский снять. Так и сделали… Про меня да про Суворова в те поры в полку нашем песню сложили. - И он затянул высоким, тонким голосом:
А Суворов поскакал к донским казакам:
"Ой вы, братцы-молодцы, вы, донские казаки,
Сослужите таку службу, что я вам скажу,
Что я вам велю и как прикажу:
Не можно ли, ребятушки, дозор прусский снять?"
Шумилин внезапно смолк. Из ночной темноты показалась фигура узкоплечего офицера с удлиненным лицом, с хохолком над высоким лбом. Несмотря на студеный вечер, он был без треуголки и без плаща.
- Легок на помине, сам Суворов… - тихо сказал Шумилин.
Казаки вскочили, подтянулись.
Подойдя к костру, Суворов сказал:
- Ну как, станичники, житье-бытье?
- Да ничего, ваше превосходительство, - отозвался за всех. Шумилин. - Вот только пора бы теплую одежду нам.
- После боя выдана будет. В сражении все одно налегке надо быть… Да это никак ты, Шумилин? - узнал Суворов урядника. - Постарел, брат! Помню: дозор отважно за Вартой снял.
Лицо Шумилина расцвело в улыбке.
Стоя на часах у входа в большую палатку Суворова, где собралось около тридцати офицеров. Павел внимательно прислушивался. Суворов всюду, где бы ни был, стремился поднять военные знания офицеров. "Тактика без светильника военной истории - потемки", - говаривал он. Речь сначала зашла о прочитанных вслух, еще в Копыльском укреплении, нескольких главах из "Записок о Галльской войне" Цезаря, о том, как Цезарю путем военной хитрости и искусных маневров удалось разгромить полчища германцев, которые во много раз превышали по численности римские легионы. Суворов указывал на то, что одной из главных причин поражения германцев была нерешительность их действий, и добавил:
- Медлительность пагубна во всяком деле, наипаче в военном. Она всегда усиливает неприятеля. Решительная победа - путь к скорейшему миру. У победителей раны быстрее заживают… И другое надобно помнить: у полководца должен быть план и всей войны и отдельных сражений.
Прикомандированный к штабу Суворова рыхлый белесоватый прибалтийский немец подполковник Нессельроде (насмешники переделали его фамилию: "Кисель вроде") заметил едко:
- Едва ли у Цезаря был точно обдуманный план военных действий. Для того надобно было ему иметь главный штаб, действующий на строгом основании военной теории.
Суворов ответил горячо, слегка пристукнув ладонью по столу;
- Да, план кампании необходим. И он у Цезаря, несомненно, был! Но этот план кампании долженствует быть гибким, его надлежит во многом менять, сообразуясь с неотвратимыми обстоятельствами - с теми, кои нельзя подчинить своей воле. Петр Великий заповедал: "Не держись правил, как слепой стены". Что есть слава воинская? Она есть отвага и смелость, находчивость и умелый почин. Про то следует особо помнить молодым офицерам, кои не полагаются на заслуги предков своих и громкие титулы. Искатели наград недолжных про то нередко забывают, - метнул Суворов сердитый взгляд в сторону навязанного ему Петербургом "волонтера" при штабе, чванливого сухопарого француза - дюка де Ришелье (за надменность и плохую посадку на коне солдаты переиначили его фамилию - "Индюк на решете"). Этот "волонтер", прибыв всего два месяца назад к Суворову, уже настаивал, ссылаясь на свое знатное происхождение, на предоставлении ему какой-нибудь награды за "труды воинские".
Многие офицеры улыбнулись, глядя на герцога Ришелье, а тот недоуменно поднял брови: он почти не знал русского языка и явился лишь затем, чтобы еще раз попросить Суворова о награде.
Суворов продолжал:
- Пример Цезаря и его военачальников учит еще и тому, что каждый офицер твердую опору в солдатах иметь должен, бережно, со вниманием к ним относиться, заботиться о нуждах их, быть во всем образцом для них, а не поддаваться своим порокам и не вести себя на войне, словно на именинах тещи. Всегда надлежит памятовать: офицер - солдату пример.
Строгий взгляд Суворова остановился на выходце из Саксонии, толстом пьянчуге капитане Ладожского пехотного полка Винцегероде (гренадеры этого полка дали ему кличку "Винцо в огороде").
Офицеры переглянулись, а Винцегероде, поняв намек, побагровел от смущения и тихонько буркнул:
- Доннер-веттер! Да разве ж только я один выпиваю?
Суворов говорил страстно, убежденно. Его тонкий голос поднялся до фальцета. Бледные впалые щеки окрасились румянцем. Речь была лаконичной и выразительной.