– Четвёртый? – переспрашивает он, вытирая салфеткой руки. – Ты же сказал, что их трое было.
От неожиданности Панк Петров икает баритональным тенором, но быстро приходит в себя и, якобы не заметив, что его застукали, продолжает:
– Слава богу, я в детстве карате занимался, а то бы кранты…
Видимо, для большей убедительности рассказчик, воздев очи к люстре, размашисто крестится.
– Это очень убедительно, осенять себя крестным знамением, когда ни хрена в бога веришь, – меланхолично язвит Че.
Я улыбаюсь про себя: что верно, то верно – большего безбожника, чем Олег, ещё поискать.
Вообще-то Панк Петров – враль, каких мало. Мы это прекрасно знаем, и потому ничему не удивляемся. Наоборот, киваем, задаём наводящие вопросы, а сами терпеливо ждём, когда у него развяжется язык и он поведает нам, как же всё было на самом деле. Возможно, это не совсем по-товарищески, зато весело. Тем более что сам рассказчик на это не обижается. По большому счёту, его басни – не вранье вовсе, в привычном понимании слова, а неукротимый полёт фантазии, с которым он просто не в состоянии справиться. Ну не может человек просто сказать, что сходил, например, за хлебом – он непременно поведает, что в магазине произошло ограбление со стрельбой, или что продавщица ни с того ни с сего устроила стриптиз, или что перед ним в очереди стоял сильно постаревший Элвис Пресли в спецовке дорожного рабочего. С такими данными, как говориться, прямая дорога в писатели, но Панк Петров почему-то выбрал скульптуру. Он даже где-то этому делу учился, кажется, в Суриковке или Строгановке, но по какой-то причине бросил. Чтобы не попасть в армию, наш герой пошёл в Московский Лесотехнический институт, с горем пополам его закончил, и теперь работает озеленителем. Скульптура же осталась у него в ранге хобби, благо жилищные условия позволяют – от дослужившегося до красных лампасов деда ему досталась дача в подмосковной Валентиновке, с примыкающей к дому оранжереей, которую внук приспособил под мастерскую. Там он, собственно, и творит в свободное от основного занятия время. Основным мотивом его творчества, как было сказано, является женское тело. Полностью или частями воссоздаёт он его из доступных материалов: дерева, алебастра, гипса и какого-то сероватого камня. Моделью чаще всего служит его нынешняя девушка, вышеупомянутая Марго, которую он почему-то скрывает от родителей. Однажды, когда те в очередной раз попросили её им показать, Панк Петров немного подумав, сказал: "Сейчас", удалился в мастерскую, вынес оттуда скульптуру обнажённой размером с пенный огнетушитель и взгромоздил на стол.
Вот такой он у нас, Панк Петров. Единственный и неповторимый.
– Ну, так что там с четвертым? – осведомляется Че.
– С каким четвертым? – с деланым непониманием спрашивает Панк Петров и фальшиво кашляет.
– Ну, с тем, что был боксёром, – не без яда уточняет Дон Москито.
– Ах, четвёртый…
– Да, да, четвёртый!
– Тот, что боксёр?
– Он самый, Олеж, он самый!
Панк Петров озадаченно чешет сивый затылок. Долго чешет.
– Ну ладно, чёрт с вами, слушайте, – сдаётся он, наконец, – только, чур, не смеяться. И никому ни слова!
Мы показываем жестами, что скорее умрём, чем у нас развяжутся языки. И только после этого Панк Петров рассказывает, что же на самом деле случилось.
А всё, оказывается, было просто. Действительно, в понедельник он провожал Марго домой, но по дороге на них никто и не думал нападать. Панк Петров остался у её на ночь со всеми вытекающими, и когда доставлял ей оральное удовольствие (он так и сказал: "оральное удовольствие"), Марго лягнула его коленом. В самый кульминационный момент. Случайно.
– Прямо в глаз, представляете! – громким шёпотом сообщает нам Панк Петров. – Думал, рассосётся… утром глянул в зеркало, а там – капитанский фонарь…
Приступ хохота буквально валит нас под стол.
– Кончайте ржать, сволочи! – рычит на нас потерпевший.
Только мы и не думаем заканчивать. Слишком уж смешно вышло.
– Пива раненому на эротических фронтах! – сквозь смех кричит Че.
– Два пива! – поддерживает Дон Москито.
– Три! – кричу я.
– Гады, я же просил! – чуть не плачет Панк Петров.
Привлечённая криками, из другого конца зала к нам спешит полная, но весьма подвижная официантка.
Тем временем запас хохота во мне иссякает, и я замолкаю. В голову приходит неприятная мысль о том, что при всей комичности ситуации, Олег всё равно оказался на высоте, по крайней мере, относительно меня, поскольку у него есть кому доставлять оральное удовольствие, хотя бы и с такими последствиями. Внезапно мне становится грустно, как бывает, когда ты слегка пьян, и чтобы разбавить эту грусть, я припадаю к недопитой кружке.
– Клиент созрел, – тихо говорит мне Че, мотнув головой в сторону Дона Москито.
Смотрю на нашего друга, и действительно: клиент, то есть Дон Москито, и правда созрел – судя по блуждающей по его физиономии странноватой улыбке, он уже прилично пьян. "Как же мало ему надо, – думаю я, – три кружки всего".
– Коль, – обращаюсь я к Дону Москито, – а не пора ли нам прикоснуться к истинной поэзии?
Панк Петров снова громко икает, затем открывает рот, чтобы что-то сказать, но Че так выразительно на него зыркает, что тот захлопывает рот ладонями и зачем-то зажмуривает глаза.
– Я ещё не готов, – после паузы отвечает Дон Москито, – я бы выпил ещё… чего-нибудь покрепче… и в бой…
Я поворачиваюсь к Че, но тот делает успокаивающий жест рукой: мол, всё в порядке.
– Девушка! – щёлкает пальцами он. – А водочки можно нам?
Услышав заветное слово, официантка, которая до этого скучала у барной стойки, срывается с места и спешит к нам с подносом в руке, на котором стоит пузатый графинчик о четырёх рюмках. Вообще-то я не собирался сегодня пить водку, поскольку не очень приветствую так называемое "смешение жанров", короче говоря, не люблю ершить, но чего не сделаешь ради друзей.
Графинчик перекочёвывает с подноса на стол. Че, отблагодарив официантку улыбкой, начинает разливать.
– Что-то как-то очень быстро принесли, тебе не кажется? – спрашивает Панк Петров.
– Чему ты удивляешься, они на водке самые большие деньги делают, – отвечает Че, – графинчик-то, небось, о-го-го сколько стоит!
Я прикладываю ладонь к графину:
– Ледяной. И рюмки, видимо, тоже.
– Да, их в морозилке держат, я видел, – кивает Че, – это чтобы не заметили сивухи. Водка-то наверняка палёная.
Его слова заставляют меня поморщиться:
– Давайте не будем о грустном, вечер только начался. За что, кстати, пьём?
– За нас в искусстве! – бодро заявляет Панк Петров.
– Может, лучше за искусство в нас? – несмело предлагает Дон Москито.
– Давайте, просто за нас, – Че поднимается, держа на вытянутой руке рюмку, – мы лучшее, что есть за этим столом!
– Принимается, – говорю я, вставая.
– Не люблю пить стоя, вы же знаете, – ворчит Панк Петров, но тоже встаёт.
– Нескромно, ну и ладно… – Дон Москито присоединяется к компании, возвышаясь над нами, он среди нас самый длинный. – Сам себя не похвалишь…
Мы дружно чокаемся, и хотя желаемого звона наши рюмки не производят, на мгновение в окрестности нашего стола образуется атмосфера праздника, ради которой и затеваются все новые годы, дни рождения, юбилеи и просто рядовые пьянки. Ледяная водка пьётся легко, хотя в ней чувствуется нехороший привкус – Че был прав, она действительно палёная.
– Ну, я готов, – говорит Дон Москито, с характерным звуком ставя на стол пустую рюмку.
– Тогда иди, поэт! – хором отвечаем ему мы. Это уже своего рода традиция.
Дон Москито делает знак рукой подзаснувшему на сцене конферансье. Получив от того подтверждение в виде утвердительных кивков, он выходит из-за стола и направляется к сцене бодрым, почти строевым шагом, что внушает нам некоторую уверенность в том, что в этот раз всё обойдётся. На ходу Дон Москито извлекает из одного кармана листок с текстом и очки из другого.
– А теперь-с, – переходя на фальцет, объявляет подскочивший к микрофону конферансье, – вы будете иметь удовольствие прослушать новое сочинение нашего дорогого гостя, поэта, чьи произведения не раз и не два звучали в этом зале. Поприветствуем знаменитого Николая Комарова!
Из зала, а точнее, из-за нашего столика, доносятся энергичные аплодисменты и одобрительные возгласы. Объявленный подходит к микрофону и жестом просит нас помолчать. Мы подчиняемся и принимаем, наконец, сидячее положение. Лично я с удовольствием плюхаюсь на стул и вытягиваю под столом ноги. Дон Москито в это время безо всякого вступления начинает:
Мне тут моя закатила истерику:
"Мол, всё надоело, хочу в Америку!"
"На кой ляд, – говорю, – ты там сдалась?"
А она мне с размаху по морде – хрясь!Я ей: "Давай лучше в Питер на майские!"
Она ни в какую, коза валдайская!
"Тогда, может, с друзьями на дачу?"
"Гопники, – говорит, – твои друзья, и алкаши в придачу!"
"Что бы это могло значить?" – думаю я, переваривая смысл услышанного. Додумать мысль мне не удаётся, поскольку мой взгляд, который был прикован к читающему Дону Москито, вдруг сам собой фокусируется на девушке, сидящей за столиком между нами и сценой. Оказывается, она смотрит, и, вероятно, смотрела раньше, в мою сторону. Наши взгляды встречаются, но девушка не отводит глаз, напротив, продолжает смотреть, чуть повернув голову влево, видимо, демонстрируя свой самый выгодный ракурс.