— Отчего ж хреновина-то? — испытующе сощурился Кирьян.
— На то человеку и руки даны господом богом, чтобы не вкалывать, а брать то, что плохо лежит, — весело заметил Макей, улыбнувшись во весь рот.
— Верно, — удовлетворенно протянул Кирьян, словно педагог, услышавший правильный ответ на очень трудный вопрос. Он притронулся к граниту и ощутил кончиками пальцев каменный холод. — Ну, давай начинай, пока это чучело в шинели разгуливает, — взглядом показал он на постового, — а то еще надумает сюда подойти. А ты чего, Степан, скажешь? — повернулся Кирьян к другому спутнику. — Согласен?
— Чего возражать-то? — удивленно вскинул тот брови. — Пусть говорит, а то я здесь на ветру совсем задубел. Хоть он и чучело, — кивнул Степан в сторону Моссовета, где расхаживал красноармеец, — но одет-то по погоде, а я уже до самых кишок промерз.
Макей помял в руках картуз, а потом торжественно заговорил:
— Я родился жуликом, воровал всю жизнь, клянусь воровать и дальше, а на мой век купцов и фраеров хватит. — И, брезгливо поморщившись на выбитую надпись, с чувством добавил: — Пусть трудящиеся работают!.. А ежели я нарушу клятву, пускай тогда жиганы с меня по всей строгости спросят.
— А если тебе чекисты руки перебьют? — очень серьезно спросил Степан, ежась от пронизывающего ветра.
Красноармеец остановился, задрав подбородок к самому небу. С минуту он что-то увлеченно рассматривал в нависших дождевых облаках, а потом, ковырнув мизинцем в широком носу, затопал обратно.
— Ежели перебьют, — на секунду в глазах Макея плеснуло сомнение, — тогда зубами воровать стану, — убежденно заверил Макей.
Кирьян широко, с пониманием улыбнулся.
— Хм… Насчет зубов ты, конечно, малость соврал. Но а так ничего, принимается. Ты-то как считаешь, Степан? — обратился он к лысеющему собрату.
— А что, молодец! Лучше и не скажешь, — протянул довольно тот, и его широкий лоб собрался в мелкие складочки.
— Поздравляю тебя, Макей, — протянул Кирьян руку, — теперь ты жиган. [1]
— Спасибо, — растрогался тощий.
— Ладно, чего тянуть-то, — буркнул Степан, — это дело отметить надо. Не каждый день мы путевого пацана в жиганы принимаем. Угостишь?
— А то! — почти обиделся Макей.
— Ну, тогда пойдем на малину [2] водку жрать, — радостно сверкнули глаза Степана. — А еще Лизка обещала клушек [3] подогнать, — и, потирая ладони, сладко сощурился, — пощупаем.
— А все-таки ты насчет зубов-то соврал, — увлекая за собой Макея и Степана, затопал с площади Кирьян.
* * *
У Яузского бульвара к Ваське Коту пристал нищий. Сухой, долговязый, напоминающий почерневшую оглоблю, он уверенно вышагивал следом и могучим, хорошо поставленным голосом уговаривал Ваську подать ему милостыню.
— Мне бы пятачка всего хватило, господин… Жизнь нынче тяжелая пошла, а так, глядишь, махорки бы купил да деткам бы на хлебушек оставил.
В сравнении с низкорослым Васькой нищий выглядел настоящим детиной и был похож на заботливого папашу, опекающего непутевого недоросля.
— Да врешь, поди, — не сбавляя шагу, отвечал Кот, которого подобный разговор начинал забавлять, — у тебя и детей-то, наверное, нет! А деньги ты все равно пропьешь!
Бродяга неожиданно обиделся:
— Дети-то?.. С чего же нет-то? Должны быть. Мужик-то я исправный. А насчет того, что пропью, это ты верно, барин, сказал, пропью! Не могу я без этого. А иначе как тоску-то залить? — ухмыльнулся он щербатым ртом.
Бродягу легко было представить где-нибудь в подворотне Хитровки с кистенем в руках, терпеливо дожидающимся богатого купца, а он, поди ж ты, занимается таким невинным промыслом, как попрошайничество. Хотя кто его знает, что он вытворяет глубокими ночами, уж больно рожа у него разбойная.