Когда-то я не знал, как это приятно быть сопляком и стремиться к романтике типа индейских рисунков доколумбовой эпохи или следов посещения Земли инопланетянами. Взрослому, особенно современному, в большинстве случаев романтики не надо. Или надо, но только по телевизору. Поглядеть на чужие приключения приятно, можно даже вообразить, будто это ты лазишь по пещерам или джунглям, поругать персонаж за то, что он слишком долго целуется с возлюбленной, когда к нему со спины уже подходят головорезы.
Во-вторых, досадно было, что история малыша Майка оборвалась в самом начале. Ведь ясно же: в пещере произошло что-то интересное. Со мной произошло? Или все это фантазия? Нет, слишком уж похоже на реальность. Судя по одежкам Майка и его одноклассников, маркам машин и дизайну помещений, действие происходило довольно давно. Лет 25 — 30 назад. Где-то, на прикид, вторая половина 60-х годов. Хиппи, «Битлз» и «Роллинг стоунз» в расцвете сил, у одной девахи, помнится, был на курточке значок: «Остановите войну во Вьетнаме!» Откуда я все это знаю? Ясно, что мне не четырнадцать, как Майку Атвуду, но и не полсотни ведь, поменьше. А сколько именно? Хрен его знает…
Наконец, в-третьих, во сне я не валялся парализованным на койке, а нормально ходил, сидел, прыгал и кидался жвачкой…
Меня побеспокоили, должно быть, потому, что сомневались, не отбросил ли я, наконец, копыта. Вокруг меня скопилось человек десять врачей и сестер, которые усердно пытались делать мне непрямой массаж сердца и прижимали к моей морде кислородную маску. Надо сказать, то, что я открыл глаза, их приятно удивило. Я с удовольствием глотнул кислорода и совершенно неожиданно ощутил, что у меня есть возможность сесть. Непроизвольно я оттолкнулся локтями и… сел на кровати. Лекари только ахнули, шарахнувшись от меня так, будто я уже был полуразложившимся трупом. Доктор Энрикес выпучил глаза, будто ему между веками по спичке вставили. Сусана и Пилар побелели, несмотря на свою креольскую смуглоту.
— Немедленно уложите! — завопил Херардо. — Это судорога!
— Какая судорога, сеньор доктор, — обиделся я, — уж и сесть нельзя, что ли?
Надо сказать, что от моего вчерашнего помирающего голоса ни шиша не осталось. Я сказал это очень громко, уверенно и твердо. Просто рявкнул, если быть точнее.
Все оторопели. Черноусый толстяк, важно засунув руки в карманы белого халата, посмотрел на меня сквозь массивные очки. Потом он взял меня за запястье и стал щупать пульс, глядя куда-то за мою спину. Я тоже наконец-то сумел повернуть шею и поглядеть в ту сторону. Там, на стеллажах, стояли приборы. На экране одного из них электронный луч выписывал мою кардиограмму. Примерно через секунду прибор издавал писк, и на экране появлялся очередной пик. Мне лично казалось, что беспокоиться за мою сердечную деятельность не стоит.
Толстяк, похоже, был в явном недоумении.
— Нет, прибор не врет! — изрек он. — Пульс у него — 60 ударов в минуту.
— Но ведь была фибрилляция! — пискнул Энрикес. — Вы не будете этого отрицать, профессор!
— Была… — задумчиво ответил усач, потирая пятый подбородок. — И исчезла в течение двух секунд. Больной в сознании…
— Совершенно верно, — поддакнул я, — в здравом уме и трезвой памяти.
— Не ощущаете головокружения? — поинтересовался вынырнувший из-за спины толстого профессора маленький седовласый сеньорчик — вылитый доктор Айболит.
— Нет, — ответил я, — по-моему, у меня даже температура нормальная.
— Очень может быть, — улыбнулся Дулитл, — наверно, вам было бы интересно узнать, что пять минут назад она у вас была 35,2.
Мне это было действительно очень интересно. Правда, я не помнил, какая температура считается нормальной. Насчет того, что она у меня нормальная, я сделал вывод только потому, что не чуял ни жара, ни озноба.