Борис Иванович Иванов родился в 1928 году в Ленинграде. Пережил блокадную зиму 1941–1942 годов. Закончил ремесленное училище. Работал токарем, буровым мастером в геологической партии. После службы в армии закончил отделение журналистики ЛГУ. Работал в районной, заводской и вузовских газетах. В 1965 году выпустил книгу рассказов "Дверь остается открытой". В 1968 году за авторство коллективного письма с протестом против суда над А. Гинзбургом и Ю. Галансковым исключен из КПСС и уволен с работы. Был матросом, оператором котельной, сторожем. С 1976 года - издатель самиздата: журнала "Часы" (до 1990 года вышло 80 номеров), сатирического журнала "Красный щедринец" (1986–1990) и общественно-политического "Демократия и мы" (1987–1990). Инициатор создания первого в стране товарищества неофициальных литераторов - Клуба-81 (1981–1988). Позднее - составитель сборников ленинградской неподцензурной поэзии и прозы, инициатор и автор ряда изданий, посвященных истории ленинградского андеграунда. Лауреат премии Андрея Белого в номинации "Критика" (1983).
Проза в советские годы публиковалась в сам- и тамиздате, в наше время - в журналах "Звезда", "Нева", "Знамя". В 2009 году в издательстве "НЛО" вышли Сочинения в двух томах.
Повесть "За стенами города. Дезертир Ведерников" входит в цикл "Жатва жертв", посвященный блокаде Ленинграда.
Борис Иванов
ЗА СТЕНАМИ ГОРОДА. ДЕЗЕРТИР ВЕДЕРНИКОВ
повесть
Пошли слухи, что с брони начали снимать инженерно-технический персонал. Вадим Ведерников в их обсуждении не участвовал. Глупости! Разве неизвестно, что завод имеет задание в спешном порядке достроить корабли, заложенные в мирное время, и буквально два дня назад получен заказ на большое количество малотоннажных судов. Во всяком случае, инженер не сомневался: на заводе его удержат, если даже сам будет рваться на войну. Скорее всего, к выполнению заказа привлекут дополнительные силы: главный инженер и плановый отдел уже готовят для директора записку по этому вопросу в обком партии. Квалифицированные кадры, по глупости мобилизованные, вернут из армии на завод.
Ведерников решил позвонить Ефиму Баранникову, своему другу, узнать, что на этот счет говорят на его заводе.
В первые дни войны было распространено предупреждение: за разговоры по личным вопросам с заводских телефонов все будут строго наказываться. Ефим узнал Вадима, как только снял трубку, выслушал его вымышленную производственную проблему и понял: есть повод встретиться.
Повод был серьезный - узнать, насколько ходившие слухи имеют основания. И они встретились.
Вадим явился с бутылкой крымской мадеры, Варя накормила его борщом.
- А ты знаешь, - сказал Ефим, - что Варенька лишь неделю назад вернулась… с войны? Расскажи Вадиму о твоих злоключениях, как ты женщин от плена спасла.
- Спасать не спасла, но нас, Вадим, просто забыли. Наши военные, какие были, ушли, а мы - окопы роем. Местные пришли: "Вы что, не знаете, немцы уже в Стукалове, вот-вот здесь будут". Тогда я крикнула: "Бабы, бросайте все - бежим!". Деревню - мы там все наши вещи оставили - немцы заняли в тот же день.
- Потом, ты знаешь, куда должны были их всех направить? - добавил Ефим. - Под Пулково! С Пулковских высот Исаакиевский собор виден. Вот куда планирует отступить наше командование… Но Варя как мать малолетнего ребенка была отпущена.
"Малолетний ребенок" понял, что о нем идет разговор, - держась за сетку детской кроватки, Танечка затопала ножками, потребовала: обратите на меня внимание.
- А где… мальчик? - Вадим знал, что отношения его друга с сыном Варвары от первого брака напряженные.
- Геннадий захотел со школой эвакуироваться. Ведь он самостоятельный и упрям, как его отец. Пишет письма. Не знает, вернут их всех в город или организуют учебу в местной деревенской школе. А как наша красавица? Что пишет, как устроилась?
- Надя есть Надя, написала: из Питера выехала в общем вагоне, а за Москвой перебралась с Костей в купейный. Купе было предоставлено какому-то чину - направили в Самарканд настраивать какое-то производство. Получила предложение - работать в обкомовской гостинице.
Ефим помедлил, прежде чем вполголоса объявить:
- Говорят, в Москву уже не проехать… дорога перерезана.
- Это не выдумки?
- Во всяком случае, эшелон с оборудованием стоит на нашей заводской ветке, а должны были еще два дня назад через Москву на восток отправить. Меня, Вадим, между прочим, спрашивали, готов ли я эвакуироваться.
- И что ты ответил?
- То же, что Варюша.
- А ты, Варя?
- Я спросила: "А там нас ждут?.. С малым ребенком броситься невесть куда?.. А жить где, как пеленки сушить?.."
- Ефим, не скажи где-нибудь на улице, что Ленинград от Москвы отрезан. За это, знаешь…
- Знаю, знаю!.. Язык отрежут…
В комнате застоялось молчание, когда в ночном халате, в тапочках появился отец Ефима. Степан Арсеньевич понимал бестактность своего вторжения при сложившихся отношениях с сыном, но не выдержал.
- Извини, Ефим, я услышал ваш разговор, и мне захотелось узнать, что вы, молодые люди, думаете обо всем этом. Я возмущен, я не нахожу себе места! Вот к чему привели те, кто разрушил старую русскую армию!..
- Папа, папа, конечно, в присутствии Вадима ты можешь говорить все, что думаешь, но что это изменит?
- Но позволь мне, свидетелю, рассказать, как это было. Я помню речи комиссаров, агитаторов: "Выходите из окопов, расходитесь по домам! Не за отечество вы воюете - за помещиков и капиталистов!". А потом стали строить собственную армию, против России, русским нельзя было себя назвать - шовинизм! - вот до чего дошли. А русские три года простояли на Двине, но дальше немцев не пустили. А советские, - сказал старик с отвращением, - не прошло полутора месяцев, Смоленск сдали, подумать только, - Смо-ленск!!! В ту войну мы из газет узнавали всё. А теперь обман на обмане. Под руководством, - а кого, вы знаете! - нет глупости, которую наши правители не совершили. Когда-нибудь их всех будут судить! Всем обществом! Жаль, что я не доживу до этого времени. Может быть, никто не доживет. Вот что я хочу сказать - никто!..
Степан Арсеньевич был уже у двери, но вернулся.
- Я помню выступление одного офицера на том митинге. Он отвечал предыдущему оратору: "Вы говорите об эксплуатации простого народа - и прибегаете к худшей эксплуатации из всех возможных - к эксплуатации народного невежества! Потом будете отдавать невежественные приказы и презирать наш простодушный народ. Разрушите все, что было без вас построено. И уже сегодня призываете расправляться с теми, кому смешны ваши речи!..".
Вадим подумал, какое наивное время застал старый инженер, решения воевать - не воевать принимались на митингах.
- Но, Степан Арсеньевич, согласитесь, - Вадим попытался вовлечь старика в спор, - сейчас наши вожди ведут войну не за свой выдуманный интернационал - прежде всего за самих себя.
- Думайте, голубчики, как хотите… Сейчас уже все речи смешны…
Степан Арсеньевич ушел, скорбно покивав всем.
Вадим знал, что отец Ефима, закончивший Технологический институт, два года доучивался и работал на крупповских заводах, владел немецким, потом мировая война, он - начальник артиллерийской ремонтной мастерской. В студенческие годы Ефим показывал Вадиму открытки и фото отца, которые тот посылал из Двинска, - там располагался штаб не то Западного фронта, не то какой-то армии или корпуса…
Вадиму было бы интересно услышать, что Степан Арсеньевич сейчас думает о немцах. Но продолжение разговора вряд ли было возможно, - он знал, что его друг со старшим братом не простили отцу уход из семьи и появление в их общей квартире молоденькой пугливой деревенской девицы. Сталкиваясь в коридоре или на кухне, они друг другу кивали, но не более.
Допили мадеру, затеяли обсуждение: простительна или непростительна стариковская слабость, когда остался последний шанс испытать в жизни сладкий грех…
Однако приближался комендантский час. Простились.
Вадим покинул бы друга с иным настроением, если бы Варвара, прощаясь, не рассказала, что сегодня в столовой, - после окопов она вернулась на прежнее место работы, - напрасно ждали на завтрак слушателей командирских курсов. По столам уже тарелки расставили, но никто так и не пришел. Стали звонить. Ответили: ночью курсантов подняли по тревоге, в казарме - ни души…
После теплого дня город уже остыл. Не только сегодня - с начала войны Вадим домой возвращался поздно. Мысли, отвязанные от цеховой суеты, разбредались. К рассеянному равнодушию к текущей за окнами трамвая жизни примешалась тревога. Темнота перспектив: что будет с тобой, что будет с другими, - настораживала. С отвлеченным интересом поглядывал на женщин. Женщины, заметив, иногда поглядывали на него.
Дома за ужином, как всегда, рядом с тарелкой расположил блокнот, в котором не спеша набросал план на завтрашний день. Нужного оборудования не хватало, для обработки деталей приходилось приспосабливать другие станки, заменять материалы; в цех прибегали конструкторы внести в чертежи изменения - и каждый раз при осложнениях ему удавалось найти выход из положения. Он нравился сам себе. Немногие, оказалось, были способны действовать в таких условиях.
Главный инженер завода Курагин не скрывал своего презрения к тем, кто шел к нему с жалобами на отсутствие прежнего порядка. Он говорил: "Мне нужны инженеры не с еврейским или славянским профилем. Мне нужны специалисты широкого профиля, которые могут все!". Этот каламбур широко тиражировался по заводу, внося в отношения между итээровцами некоторые новые нюансы.