Если бы только я мог ограничиться одной мастурбацией в день! Или двумя. Или хотя бы тремя. Увы. Перед лицом грядущей скорой смерти я бил один рекорд за другим. Перед едой. После еды. Во время еды. Я вскакиваю из-за обеденного стола, трагически хватаясь руками за живот.
- Понос! - кричу я. - У меня понос!
Мчусь в туалет, запираю за собой дверь и натягиваю на голову трусы, похищенные из платяного шкафа сестры. Я держал их в кармане, завернутыми в носовой платок. Хлопчатобумажная материя, которой я касаюсь губами, настолько возбуждает меня - само слово "трусы" так возбуждает, - что траектория моей эякуляции достигает невиданных доселе высот: вырвавшись из головки члена подобно ракете, сперма ударяет прямо в лампочку над моей головой, где и повисает перламутровой каплей, к моему ужасу. Перепутавшись, я прикрываю голову руками, ожидая взрыва и звона разбитого стекла - как видите, мысли о катастрофе ни на секунду не покидали меня. Потом, стараясь не шуметь, вскарабкиваюсь на радиатор и снимаю раскаленную каплю с помощью туалетной бумаги. Затем начинается тщательный осмотр - в поисках следов преступления я обследую клеенчатую занавеску, ванну, пол, четыре зубные щетки - Боже избави! - и в ту секунду, когда уже собираюсь открыть дверь, воображая, что замел все следы - в эту самую секунду душа моя уходит в пятки: капля спермы примостилась, подобно сопле, на носке моего ботинка. Я - Раскольников онанизма: клейкие, липкие улики буквально повсюду! Может, у меня и на манжетах сперма? и в волосах? в ушах? Именно эти мысли не дают мне покоя, когда я возвращаюсь за обеденный стол - раздраженный и измученный.
- Не понимаю, почему ты запираешься в ванной на щеколду? - спрашивает отец, разевая набитый красным желе рот. - Ума не приложу. Это же все-таки квартира, а не Центральный вокзал.
- …уединение… я же человек… больше не буду… - бормочу я в ответ, уверенный в своей правоте, а потом отшвыриваю прочь десерт и срываюсь на крик: - Я плохо себя чувствую! Можете оставить меня в покое?!
После десерта - я все-таки съедаю его, потому что очень люблю желе - после десерта я снова в ванной. Переворошив ворох грязного белья, отыскиваю нестиранный бюстгальтер сестры, цепляю одну бретельку за дверную ручку, а другую - за шкафчик для белья: получившееся пугало будит во мне новые мечты. "Давай, Большой Парень, дрочи что есть мочи!" - и я, подстегиваемый маленькими чашечками лифчика Ханны, принимаюсь терзать свой член… как вдруг кто-то стучит в дверь свернутой газетой. Я от страха аж подскакиваю на унитазе.
- Послушай, может ты позволишь и другим посидеть на толчке? - спрашивает отец. - Я уже неделю в сортир не ходил.
Восстановив равновесие на унитазе - это мой большой талант - я взрываюсь, оскорбленный в лучших чувствах:
- У меня понос! Это о чем-нибудь говорит хоть кому-нибудь в этом доме?! - а сам тем временем с еще большим усердием возобновляю дрочку.
А потом лифчик Ханны начинает двигаться. Он колышется! Я закрываю глаза, и вот! - Леонора Лапидус! Девочка из моего класса, у которой самые большие груди, бежит к автобусной остановке, и ее неприступный бюст вздымается, обтянутый блузкой, и я запускаю свои лапы за вырез блузки и высвобождаю груди Леоноры из лифчика, НАСТОЯЩИЕ ГРУДИ ЛЕОНОРЫ ЛАПИДУС, и … и в эту самую секунду я вдруг обнаруживаю, что мама изо всех сил дергает за ручку двери. Двери, которую я-таки забыл закрыть на щеколду! Я знал, что это когда-нибудь случится! Меня застукали! Это конец!
- Открой дверь, Алекс. Я хочу, чтобы ты немедленно открыл эту дверь.
Дверь закрыта! Меня не поймали! И я еще жив - судя по тому, как ведет себя мой живчик. Так вперед же! Вперед! "Лижи меня, Большой Парень! Лижи меня! Я - страстный лифчик Леоноры Лапидус!"
- Алекс, ответь мне. Ты ел после школы хрустящий картофель? Это из-за него ты так страдаешь?
- О-о-охх! О-о-охх!
- Алекс, тебе больно? Может, мне вызвать врача? Алекс, тебе больно, или нет?! Я хочу знать, что именно у тебя болит. Отвечай.
- А-ах! А-ах!
- Алекс, не смывай за собой унитаз, - слышен из-за двери строгий голос моей мамы. - Я хочу посмотреть, что там у тебя. Мне не нравятся эти звуки.
- А вот я, - встревает в переговоры отец, впечатленный, как водится, моими достижениями, - я уже неделю в сортир не ходил.
Именно в эту секунду я вскакиваю с унитаза и, постанывая, словно подстегиваемое кнутом животное, спускаю три капли чего-то клейкого в кусок ткани, за которым моя плоскогрудая восемнадцатилетняя сестра прячет свои соски. Это мой четвертый оргазм за день. Когда же я начну истекать кровью?
- Поди сюда, пожалуйста, - говорит мама. - Зачем ты спустил воду? Я же просила тебя не делать этого.
- Я забыл.
- И что же там было такого необычного? Почему ты спустил воду столь поспешно?
- Понос.
- Преимущественно жидкий или похожий на детские какашки?
- Я не смотрел. Не смотрел я!! И не говори мне "какашки" - я уже скоро школу заканчиваю!
- Не надо на меня кричать, Алекс. Поносом тебя не я наградила, уж поверь. Если бы ты ел только то, что готовлю я, ты не бегал бы в туалет по пятьдесят раз на дню. Мне Ханна обо всем рассказала, так что ты не думай, будто я не в курсе того, что происходит.
Она недосчиталась трусов! Меня раскрыли! О, почему я не умер! Я хочу умереть! Как можно быстрее!
- Ну… и что же происходит?.. - осторожно спрашиваю я.
- Ты вместе с Мелвином Вейнером заходишь после школы в закусочную "У Харолда" и кушаешь там хрустящую картошку. Разве не так? И не надо мне лгать! Ты кушаешь хрустящий картофель с кетчупом в закусочной на Готорн-авеню, или нет? Джек, поди сюда, я хочу, чтобы ты тоже это слышал, - зовет мама отца (тот сменил меня на унитазе).
- Послушайте, могу я спокойно посидеть на толчке? - отзывается папа. - У меня что, без того забот мало, чтобы на меня еще орали, когда я сижу на унитазе?!
- Ты знаешь, чем занимается твой сын после школы - этот отличник, которому родная мать уже не смеет говорить слово "какашка" - такой он взрослый! Чем, по-твоему, занимается твой сын, когда его никто не видит?
- Вы можете меня оставить в покое?! - орет отец. - Могу я посидеть спокойно?! Может, у меня что-нибудь получится на этот раз.
- Вот увидишь, что будет, когда папа узнает, какие вещи ты вытворяешь вопреки здравому смыслу и во вред собственному здоровью… Алекс, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Ты у нас такой умный, ты теперь знаешь ответы на все вопросы - так вот, ответь мне: отчего, по-твоему, Мелвин Вейнер заболел хроническим колитом? Почему этот ребенок половину своей жизни провел в больницах?
- Потому что он ест хрустящую картошку.
- Не смей надо мной смеяться!
- Ну хорошо! - ору я. - Так отчего же он заболел колитом?!
- Потому что он ест хрустящий картофель! Только ничего смешного в этом я не вижу! Потому что для этого ребенка еда - это хрустящая картошка и бутылка "пепси". Потому что завтрак его состоит - знаешь из чего? Завтрак - наиболее важный из всех приемов пищи. И это не мнение твоей матери, Алекс. Так считают все самые знаменитые диетологи. Так вот: знаешь ли ты, что Мелвин Вейнер ест на завтрак?
- Пончики.
- Да, пончики, мистер Умник, мистер Взрослый. И кофе. Кофе и пончики. И с этого тринадцатилетний пишер начинает свой день! С полупустым желудком! Но тебя-то, слава Богу, воспитывают по-другому. Твоя мама не шляется подобно некоторым - не буду называть никаких имен - по магазинам все дни напролет. Скажи мне, Алекс, если это, конечно, не тайна. Или, может быть, я глупая и ничего не понимаю… Скажи мне: чего ты добиваешься? Что ты хочешь этим доказать? Зачем ты пичкаешь себя всякой дрянью, когда ты можешь придти домой и съесть булочку с маком, а потом запить ее стаканом молока? Я хочу знать правду. Обещаю не говорить об этом папе, - говорит мама, многозначительно понижая голос, - но я должна узнать правду из первых рук.
Мама выдерживает паузу. Тоже многозначительную. И продолжает:
- Ты кушаешь там только хрустящий картофель, дорогой, или еще что-нибудь?.. Скажи мне, пожалуйста, какую еще дрянь ты кушаешь там, чтобы мы выяснили первопричину твоего поноса. Мне нужен твой честный и прямой ответ, Алекс. Ты там кушаешь гамбургеры, да? Ответь мне, пожалуйста, когда ты спускал воду в унитазе - там был гамбургер?
- Я тебе сказал уже - не смотрю я в унитаз, когда спускаю воду! Меня, в отличие от тебя, не интересуют какашки! Тем более чьи-то!
- Ах, ах, ах! Тринадцать лет, и уже ничего ему не скажи! И кому ты так грубишь? Человеку, который спрашивает тебя о твоем здоровье! Который заботится о твоем благополучии! - вопиющая непостижимость ситуации, того гляди, заставит ее расплакаться. - Алекс, ну почему ты становишься таким? В чем дело? Скажи мне, пожалуйста, чем мы заслужили такое твое отношение? Что мы сделали такого ужасного?
Я думаю, что ее на самом деле заботит. Мне кажется, что мама считает вопрос риторическим. Самое ужасное, что так считаю и я. Что они сделали для меня, кроме самопожертвования? Этот ужасный факт до сих пор вне моего понимания, доктор. До сих пор!
Теперь я должен приготовиться к разговору шепотом. Я научился улавливать шепот за милю: мы начинаем обсуждать головные боли отца.
- Алекс, разве ты не знаешь, что у отца такие головные боли, что он почти ничего не видит? - Мама проверяет, не слышит ли нас отец. Боже упаси, если он вдруг узнает о том, в каком критическом состоянии его здоровье. - Разве ты не знаешь, что на следующей неделе папе предстоит обследование?
- Какое обследование?