Человеческие катастрофы здесь повторяются с тех далеких времен, когда возникло само гетто. Существенно, что теперь они осознаются по-другому. История Тиш и Фонни, которую рассказал в своей повести Болдуин, - это давно ставшая для Америки привычной трагическая история расистского надругательства над гуманностью, верой, любовью. Самой предсказуемостью развязки она должна была бы сломить героев, привив им комплекс расовой неполноценности и отчаяния, но Тиш и Фонни - поколение начала 70-х - понимают свое место в мире не так, как понимал некогда дядя Том, и даже не так, как поколение сверстников Болдуина. Драмы, разыгрывающиеся по неизменному сценарию, несут в себе для них другой урок. И это урок духовного мужества, солидарности, способности все выдержать, преодолеть, перетерпеть, не поступаясь гордостью, храня свою индивидуальность и национальную самобытность.
Рубеж, который обозначен в исторической биографии черной Америки событиями последней четверти века, слишком значителен, чтобы не пробудилось новое самосознание. О нем и написана повесть Болдуина, возвращающая к коренным вопросам негритянского опыта: какой тип человека сформирован, какой духовный багаж наследуют сегодняшние сыновья Гарлема? Травмированность, чувство человеческой разделенности, мучительное ощущение связанности расой, подавляющей личность? Или, может быть, в минуты самых тяжких переживаний Гарлем становится действительно родным домом, землей для негритянского Антея, триста лет не уступающего в своей неравной схватке с расизмом?
Болдуин - художник, слишком обостренно видящий контрасты негритянской жизни, чтобы отвечать на эти вопросы односложно. И в "Бийл-стрит" перед читателем пройдет вереница людей, духовно сломленных, признавших "метафизическую реальность расы" вековечной и непреодолимой, а тем самым молчаливо смирившихся и с утверждаемыми расизмом мифами, и с его социальными установлениями. На Бийл-стрит "сама смерть была проще простого, и то, что вело к ней, тоже было проще простого - вроде чумы". Оттого десятилетиями господствует здесь сознание своей навечной приписанности к гетто, своего наперед известного безрадостного удела, который способен создавать лишь общность отчаяния, рожденную неволей, и растравлять отвращение к жизни да вымученные иллюзии морального "черного превосходства". "За что только не цепляешься, чтобы выдержать ужас, когда ужас окружает тебя со всех сторон".
Но герои Болдуина сумели сохранить достоинство и веру, которая отвергает самосохранение любой ценой и не признает убогого идеала законопослушного, "незаметного" существования. Они дети новой эпохи, когда на негритянской окраине утверждается - пусть мучительно, но неуклонно - решимость защищать свое право на человеческую жизнь. Когда нравственная пришибленность отступает перед твердостью духа, сохраненной среди грязи Гарлема и ужасов тюремного ада. Когда отступает разобщенность перед высоким чувством сплоченности и готовности совершить "прыжок с вышки отчаяния", пусть этот прыжок кажется смертельным.
История движется вопреки всем "метафизическим реальностям", и ее движение лишь делает их особенно непереносимыми. В минуту великого напряжения душевных сил пригоршней праха становится все наносное в человеке и высветляется его истинная гуманная суть. В повести Болдуина эта мысль - центральная. Порой не столь отчетливо воплощенная, она тем не менее присутствует и во всех других повестях, которые вошли в эту книгу. Трагизм многих их страниц не имеет ничего общего с капитуляцией перед злом, а вера в человека непоколебима, как ни тягостны социальные обстоятельства, формирующие его жизнь.
А. Зверев
Тилли Олсен
"Йоннондио тридцатых годов"
"Плач по аборигенам"… песня, стих - потому что
звучит как стих… "сам звук твой, как псалом"…Порода диких чащ и вольных горных круч!
Не образ, не стихи - они придут позднее,
Йоннондио! - не став изображеньем
Йоннондио! - навеки исчезают,
Стираются и уступают место
Растущим городам, и фабрикам, и фермам.
Глухой и звонкий звук, как причитанье,
На миг возникло в воздухе и мим
Прошло и потерялось навсегда.(Из "Йоннондио" Уолта Уитмена)
I
Гудки всегда будили Мэйзи. Они врывались в ее сон, как железный зверь с луженой глоткой, стаскивали с постели, наводили ужас. Днем, если раздавался гудок, она уже знала, что кто-то погиб там, в этом страшном месте - в шахте под землей: чей-то брат или отец, а может, ее папа.
- Будь он проклят, этот гудок, - слышится ей ворчливый голос отца. Скрипит кровать, он встает, прикрывает за собой дверь. Сквозь щель на полу - длинная полоска света от желтого огня керосиновой лампы. Стук посуды. Сонный, невнятный голос матери:
- Поешь чего-нибудь? Яйца, кофе дать? Бекона нет.
- Не возись, ничего не буду. Опаздываю. Еще надо зайти к Кватерникам, захватить мальчишку. Ему велено сегодня выходить.
- А куда?
- Поначалу куда придется, может, на вентиляцию, переводить стрелки, а может, на крепи.
- Ну, его отцу вначале потяжелей пришлось. Помню, Криса сразу поставили отбойщиком. - Лица их бесстрастны, но они скрывают глубоко запрятанную мысль: может, и мальчишку ждет тот же конец, под сланцевой крышей, для которой хозяева пожалели крепежного леса.
- Сколько ему, тринадцать? - спрашивает Анна.
- Да, скоро четырнадцать.
- Мария говорит, ее Крис помер бы с горя, если бы узнал об этом. Он хотел совсем другого для сына. Хотел, чтоб он получил образование.
- Ишь куда загнул! Чудные эти иностранцы!
- А почему бы нет? Еще Мария говорит: хочу, говорит, чтобы мои девочки стали монахинями. Тогда им не придется думать о куске хлеба и рожать детей.
- Какая же тогда польза от женщины, скажи на милость?
- Не желаю, говорит Мария, чтоб мои дочки плодили мальчишек, которым потом оторвут головы в шахте. Она, кажется, никак не придет в себя после смерти Криса. Вроде тронулась умом маленько. Все вспоминает свою родину, какие там у них поля и как они мечтали о хорошей жизни в Америке. А под конец сказала: все начисто сгубила утроба земли.
- Она случайно стихов не пишет?
- И все говорит и говорит про уголь. Говорит, он должен быть не черным, а красным, чтобы люди видели, как он достается - кровью.
- Ладно, кончай свою болтовню! - Джим Холбрук вдруг рассердился. - Я пошел.
Утренние звуки. Скрип башмаков. Позвякивает крышка на ведерке, которым размахивает отец. Он громко, через дорогу, здоровается с товарищами. Мать вкручивает фитиль, задувает лампу; скрипит кровать под тяжестью ее тела. Все утренние звуки оплетают память о гудке, словно прелестные цветы, разросшиеся вокруг страшного трупа. Мэйзи снова засыпает.
Анна Холбрук лежит, как будто спит, но в мозгу ее червяками шевелятся мысли. О Марии Кватерник, о Крисе, какие он строил планы насчет своих мальчишек, и о той жуткой минуте, когда, оповещая всех о катастрофе, взвыла железная глотка гудка и из всех домов бежали женщины к надшахтному зданию. О собственных детях: Мэйзи, Уилле, Бене и о маленьком. Мэйзи - ей всего шесть с половиной лет - иногда кажется взрослой; такая жизнь, думает Анна, и детей старит раньше времени. От воспоминания о недавней аварии ее бросило в жар, - ходили слухи, что новый инспектор безопасности, племянник управляющего, никогда не спускается в шахту проверить, нет ли гремучего газа. Неужели же шахтеры не боятся? Они ничего не говорят. Гудок. И ей вдруг слышится гулкий мужской голос, со стоном повторяющий: "Господи, господи, господи!"
Солнечный свет пробился сквозь закопченное окошко двухкомнатной деревянной лачуги, мелькнул на личике Мэйзи, проник туда, где стояла над корытом Анна Холбрук. Мэйзи проснулась, как от толчка: плакал маленький. Спотыкаясь спросонья, поспешила к ящику, где он лежал, и взяла его на руки, согревая теплом своего тела. Потом оделась, сменила малышу пеленку (мешочек от муки - мать приспособила их для этой цели) и вышла на кухню.
- Мам, что мне поесть?
- Пей кофе. Он там, на плите. Разбуди Уилла и Бена и не приставай ко мне. У меня сегодня большая стирка.
Чуть попозже:
- Мам!
- Ну что тебе?
- Что это значит - образование?
- Образование? - Анна Холбрук высунула голову из облаков пара, стряхнула с красных рук мыльную пену и подошла к Мэйзи.
- Образование, - сказала она значительно, - это такая вещь, которую получат мои дети. Это значит, что у тебя всегда будут белые руки и ты будешь читать книжки и работать в конторе. А сейчас бери ребят и выкатывайтесь. Только далеко не уходите, не то голову оторву.