Я беспомощно смотрела на учителя. Учитель выжидающе смотрел на меня. В классе стояла тишина. Такая, как в наушниках, когда ничего не играет. Мертвая, ватная тишина. Я попятилась к доске, мне очень захотелось сейчас сказаться больной. Упасть в обморок, забиться в судорогах… Но я отстояла молча еще пару минут. Историк сжалился:
– Ладно, давай сделаем так. Ты сейчас возьмешь учебник и прочитаешь пункт параграфа. А потом перескажешь, хорошо?
Я кивнула и на несгибающихся ногах потащилась за учебником. Прочитала. В голове не отложилось ничего, я все время думала о том, что мне сейчас придется опять идти к доске и стоять перед лицом всего класса. Хотелось плакать.
Историк еще раз сжалился и попросил меня просто прочитать параграф вслух. Прочла хриплым шепотом, все время сбиваясь.
Бедный историк аж вспотел, пока я дочитала, а я совсем из сил выбилась.
Я замолчала, в классе повисла тишина, историк прокашлялся и сказал:
– Так, все еще хуже, чем я думал. Но экзамен вам сдавать все равно придется. На положительную оценку вам нужно сказать буквально десять связных предложений. Неужели это так сложно?
Класс молчал.
– Ну вы же общаетесь между собой как-то! Разговариваете…
И тут раздался робкий голос с задней парты:
– Мы не разговариваем, мы пишем.
Все обернулись назад. Голос подал мелкий пацанчик, кажется, его зовут Дима. Он такой тихий, что его и не замечал никто до этой реплики.
– Пишете? – переспросил историк. – Ну так представь себе, что пишешь, и говори. Давай, попробуй! Расскажи нам про культуру Древней Греции.
Дима встал и тихо начал:
– У древних греков была хорошо развита культура… Они любили музыку… У них еще был Орфей… Он пел…
Историк страдальчески закатил глаза.
– Ну, это, конечно, лучше чем просто молчать, но почему такие паузы между предложениями?
Дима насупился и прошептал:
– Там смайлики…
– Что? – обалдел историк.
– Смайлики там. Вы ж сказали говорить как пишешь, вот я их и пропускаю…
Историк схватился за голову.
– Да… Все не плохо, все очень плохо! Так, запоминайте домашнее задание. Взять любой отрывок из учебника и внятно пересказать его родителям. Понятно? Ваши родители должны еще помнить, как это делается. И читать вслух. Пять страниц каждый вечер.
Тут прозвенел звонок.
– Всё, – сказал измученный историк. – Все свободны.
Мы разошлись писать на форум эти неутешительные новости.
Витя, 11 апреля 1980 года
Назавтра была суббота, и я почувствовал, что заболеваю. У меня всегда так: в начале недели начинает что-то ныть внутри, к пятнице вечером ломается, в субботу я заболеваю, а к вечеру воскресенья прихожу в себя.
– Вот какой дисциплинированный организм! – смеется папа. – Только в выходные болеет!
На самом деле только в выходные болеть и надо. Какой смысл валяться в постели в рабочий день? Никто чаю с малиной не сделает, никто не пожалеет, никто температуру не померяет. Вот хорошо Женьке, у него теперь бабушка дома живет. Болей – не хочу.
Вспомнил Женькину бабушку, и захотелось заболеть, не дожидаясь завтра. Я несколько раз кашлянул, попросил маму потрогать мой лоб – без толку. Никакой температуры или ангины пока не наблюдалось. Пришлось идти в школу.
Все пять уроков я отсидел тихо, как мышь под метлой. Женька как верный друг и сосед по парте пытался меня развеселить, но получалось еще хуже. Даже когда он очень ловко засветил Ирке Воронько жеваной бумагой за шиворот, я не оценил.
А ведь Ирка как раз стояла у доски, бумажка закатилась ей между лопаток, и она очень смешно дергалась, разозлив математицу.
– Ты чего? – спросил Женька на большой перемене, когда я отказался идти в буфет есть булочки с изюмом.
– Так… Просто…
– Так просто на носу короста!
Архипыч смотрел на меня победно, но я насупился еще больше. Мне все казалось, что вот-вот появится старшая пионервожатая или завучиха и начнет пилить Женьку.
Только к концу пятого урока начал расслабляться, даже рассказал Архипычу очень смешной анекдот про Чапаева. Он аж согнулся пополам, чтобы не хохотать в голос. Залез почти под парту и хрюкал оттуда. Я, глядя на него, тоже принялся хрюкать. Классуха выгнала нас обоих успокоиться в коридор…
Короче, все складывалось как нельзя лучше. Я уже начал верить, что Васса и Танечка махнули рукой на всю эту историю. На них ведь целая школа, что им какой-то Женька со своим пирогом!
Но радовался я рано. Когда прозвонил звонок, мы с Женькой вернулись в класс, но не успели собрать портфели, как появилась Васса в сопровождении вожатки. Они решительно загнали назад всех, кто уже успел выйти, и объявили, что сейчас состоится внеплановый классный час. Классуха очень удивилась, но промолчала.
Мы расселись. Все недоуменно таращились на завучиху, и только я знал, что сейчас будет. Знал – и все-таки повторял про себя: "Только не это! Только не это!"
Случилось именно "это". Васса стальным голосом сообщила, что в классе произошло ЧП, о котором сейчас расскажет председатель совета отряда. Я подошел к доске на ватных ногах, развернулся к классу и, старательно глядя на шкафы в конце кабинета, произнес:
– Недавно пионер нашего отряда…
Тут я забуксовал, потому что вдруг забыл Женькину фамилию. Не мог же я сказать "Женька" или "Архипыч"! На помощь пришла Танечка:
– Евгений Архипов…
Я продолжил буксовать, потому что теперь не мог понять, кто такой Евгений Архипов.
– Продолжай, Шевченко, – лязгнула Васса, и я тут же снялся с тормоза.
Старательно рассказал все то, что должен был рассказать: про кулич, про бабушку и про религиозные праздники, которые пионерам праздновать стыдно. Старался повторять буквально все фразы, которые вчера мне диктовали в кабинете завуча.
Кажется, не ошибся, потому что, когда заговорила Танечка, в ее голосе слышалось одобрение:
– Вот видите, ребята, это вопиющий случай. И очень хорошо, что вы все его осуждаете.
Она выждала паузу. Класс молчал. Конечно, все осуждали, но еще больше все ждали, когда их наконец отпустят домой.
– Я думаю, – продолжила вожатая, – что и Женя сам осознал, как нехорошо он поступил. Архипов, выйди к доске!
Женька вышел к доске как-то странно, словно вдруг стал деревянным. И стал не рядом со мной, в центре, а как-то с краю. Мы стояли перед классом, как пионеры-герои перед фашистами: Васса, Танечка, я и Архипыч.
– Ну, Архипов, – сказала Танечка, – что ты скажешь по этому поводу?
Женька молчал.
– Ты ведь осуждаешь свою бабушку, правда? – подсказала Танечка.
– Не осуждаю! – неожиданно громко ответил Архипыч.
– То есть как – не осуждаешь? – в голосе вожатки появились панические нотки.
Васса почуяла это и вступила в бой сама.
– Она ведь пыталась отравить вас ядом религии! Конечно, ты осуждаешь старую… не очень умную женщину.
– Сами вы… старая женщина! Стало тихо-тихо.
Я покосился на Вассу и вожатку. Они смотрели на Архипыча, как будто ждали продолжения. Или наоборот, ждали, что сейчас проснутся. Я бросил взгляд на Женьку и только теперь увидел, какое у него выражение лица. Пожалуй, только он из нас четверых и был похож на пионера-героя: губы сжаты, смотрит прямо в глаза Вассе… И кулаки тоже сжаты. Ему еще по гранате в каждую руку – вообще Марат Казей.
Женька подождал немного, но никто больше не произнес ни слова. Тогда он все той же деревянной походкой вернулся на место, взял портфель и вышел из класса.
– Так, – сказала завучиха.
Если до этого было тихо, то теперь стало вообще беззвучно. Как будто воздух превратился в прозрачную, но плотную вату. Все ждали, что Васса разразится гневной речью, но она сказала тихо:
– Все свободны. Шевченко, останься.
Когда все разошлись (в полном молчании, как будто оно к ним прилипло), Васса сказала классной:
– Архипова нужно исключать.
– Из школы? – деловито спросила Танечка.
– Для начала – из пионеров.
– Тамара Васильевна, – вдруг сказала классная, – я бы хотела с вами поговорить.
Только теперь я обратил внимание на классуху. Наташа Алексеевна у нас молодая, всего два года как из института, но нормальная. И "пару" влепить может, и "неуд" за поведение, но всегда дает шанс исправить. И всегда очень спокойная.
Сейчас Наташа спокойной не была – сидела и кусала губы.
– Говорите.
– Если можно, не в присутствии Вити.
– Шевченко, подожди пока в коридоре.
Я с радостью подчинился. Уселся с ногами на подоконник, хотя это в нашей школе строжайше запрещено. Наверное, мне нужно было сделать что-то запрещенное, чтобы хоть немного успокоиться. Сидел, успокаивался и прислушивался к голосам из кабинета. Сначала голоса были спокойные и ровные. Как будто в настольный теннис играют: Васса "Бух" – Наташа "Тук-тук". Но потом что-то случилось, и разговор пошел на повышенных тонах. Это было странно. То есть Васса частенько говорила на повышенных тонах, Танечка вообще любила покричать, но чтобы классная повысила голос… За год с ней этого не случалось ни разу.
Теперь это напоминало перестрелку. Васса бухала редко, но мощно, как пушка, Наташа лупила часто, как пулемет. Танечка иногда вякала что-то, словно гранату кидала. Кинет – ив укрытие.
Я начал различать отдельные слова, а к концу даже целую фразу классной:
– Вы же жизнь мальчику ломаете!
И в ответ:
– Прекратите истерику, Наталия Алексеевна! После этого громкость разговора сразу упала, и очень скоро меня позвали в класс.
Наташа сидела за своим столом, вся в красных пятнах, и упорно смотрела в окно.