За минувшие со дня основания пионерской организации годы "дети рабочих" все больше и больше накапливали в себе острую неприязнь ко всякого рода официозу, мероприятиям разным, а тут еще отцы и старшие братья чуть не все поголовно - сидельцы, привезшие с зон и "химий" неписаный закон: кто сотрудничает с администрацией, тот - сука. Не в смысле - самка собаки, а в смысле - ссучившийся индивид.
В нашем четвертом "а" пацанов, знакомых с подобной выкладкой не понаслышке, а непосредственно из первых рук, было немало. Понятное дело, они-то, этакий актив класса наоборот, и были "крутыми", а остальные звались "чушками". Не куришь? Не ругаешься матом? Учишься хорошо? Значит - чушок…
Я чушком быть не хотел, и поэтому изо всех сил старался "выбиться в люди". Курил. Дрался. Портфели ни за кем из актива наоборот не носил (чушки - носили). Но - прокололся, став председателем. Значит - приблизился к администрации. С этого все и началось…
Апрель. Весна в самом соку. Все течет, все изменяется, сугробы почернели, осели, покрылись тонкой и блестящей корочкой льда, ажурной, точно кружево. Если полоснуть по такому сугробу прутом или палкой какой-нибудь, все это ледяное кружево с еле слышным шорохом и едва уловимым для уха звоном обрушиться, и на мгновение станет жалко, что ты совершил такое, чего исправить, восстановить уже невозможно…
Солнце заливает весь город своим яростным светом, точно оно с ума сошло, безжалостно растапливает снег, высвечивает, вытаивает, выплавляет из него всю дрянь, весь мусор, всю грязь, что накопилась за долгую зиму в сугробах. Но вот удивительное дело - под палящими лучами никчемные, а то и откровенно отвратные вещи выглядят совсем по иному, и пацанва радостно собирает в карманы вытаявшие пуговицы, ключи, ржавые гайки, гвозди, какие-то обломки, шпильки, расчески и прочую дребедень. Потом, дома, все это богатство будет безжалостно извлечено из грязных продырявленных карманов и выброшено под канючание и вопли оскорбленных сборщиков, а на завтра все пойдет с начало, ибо поисковый азарт - штука великая и разуму не поддающаяся.
Отдельная тема в апреле - вода. Ручьи и чуть не целые реки ее, текущие по щербатым улицам и ухабистым дворам Средневолжска, манят к себе, влекут, и влечение это сродни тому, что двигало Колумбом, когда тот снаряжал свои каравеллы.
Старыми ножами из щепок, веток, досок, палок выстругиваются цыпкастыми пацановскими руками по всему городу корабли и кораблики, и вот уже несутся по мутным, в бензиновых разводах, "рекам" флотилии гордых парусников, а в необъятных "морях" меж полузатонувших окурков и всякого сора происходят морские баталии, окруженные разлетающимися окрест брызгами и сопровождаемые дружным хлюпанием простуженных носов.
Однако плавания "вокруг дома" и экспедиции "до гастронома" - не для настоящих моряков. Настоящим морякам подавай кругосветку, подавай шаткую палубу под ноги и северный ветер, ох нет, норд-вест в лицо! Риск подавай! Чтоб все взаправду, как в кино и в книгах!
Настоящие моряки в Средневолжске собираются позади городской бани. Там, на дне небольшого овражка, заваленного всяким сором, досками, остовами машин, какими-то ржавыми железными бочками и прочими отходами людской жизнедеятельности, в апреле, когда Волга еще скована льдом, разливается настоящее море. Ну, озеро. Озерцо. Пруд. Лужа…
Лужа-то лужа, а вот глубина ее, особенно в середине, метра три, между прочим, так что все действительно по настоящему, как в кино.
Если ты решил податься в мореманы, первым делом нужно обзавестись командой. Команда - это еще один человек, как правило, потому как втроем плавать тяжко, третий всегда лишний, так уж заведено в этом мире.
Потом - плот. Самый лучший плот для двоих юных корсаров - деревянный блин от кабельной катушки, держит идеально, сколачивать ничего не надо, да и устойчив. Более-менее…
Не знаю, может я какой-то особенный, может урод или придурок, но для меня каждое плавание или морской бой в нашем овраге заканчивался всегда одинаково. Да, именно так - костром в подвале соседнего недостроенного дома, сушащимися штанами и свитером (куртки мы всегда снимали перед плаванием) и легким насморком.
В апреле того, странного и зловещего года, когда все прогрессивное человечество готовилось к великому празднику дружбы и спорта, а все непрогрессивное - этот праздник байкотировало, когда "державный бровеносец в потемках" еще был достаточно крепок для того, что бы самостоятельно всходить на трибуну, но уже достаточно в маразме для того, чтобы годом раньше отправить ограниченный контингент наших пацанов погибать за весь соцлагерь в богом забытый Чуркестан, когда Высоцкий, уже неизлечимо больной, репетировал в далекой Москве "Гамлета", и когда все готовились к празднованию сто десятой годовщины со дня рождения человека, которого так и не похоронили, словом, в апреле восьмидесятого, я, в очередной раз провалившись в мутную воду нашего "моря", слишком долго проваландался в ней, и заболел "по серьезному".
Болеть весной - нет хуже наказания. Зимой или, еще лучше, поздней осенью, болеть даже приятно. На улице холодно, мерзко, сыро, неуютно, а ты лежишь себе в теплой и мягкой кровати, кормят тебя, поят, уроки делать не надо, в школу ходить, вставать в семь утра и выбредать из дому в ледяную тьму, освещенную лишь редкими фонарями - тоже.
А вот весной все иначе. Весной и в школу ходить - в радость (Не на уроках сидеть, а ходить, улавливаете разницу?), а уж после школы - и вовсе раздолье. Но нет, попался в сети коварному ОРЗ или мерзкому бронхиту на крючок - и все это уже не для тебя. Лежи, скучай, изнывай от тоски и осознания того, что сейчас все твои друзья-приятели балдеют от души. Лечись. Поправляйся.
Вот и лежал я целыми днями, смотрел, сощурив глаза, в залитое солнцем окно, температура все не падала, кашель все не заканчивался, не смотря на интенсивную терапию, проводимую моей мамой, не смотря на пилюли, таблетки, порошки, банки, горчичники, "дышание над картошкой" и прочие прелести домашнего лазарета.
А время шло. Снег стаял, громыхнул первый гром, распустились почки, в открытую форточку запахло уже не весной - летом. Каникулами запахло. Апрель пролетел, словно и не бывало, десять дней всего осталось до "мир-труд-мая", и день рождение вождя мирового пролетариата и великого сахема, буквально через два дня должен был быть. Тут меня пришли навестить. Актив класса. Настоящий, не наоборот, да еще и с пионерским поручением. Не хала-бала, короче…
Мне уже разрешено было вставать, ходить, по квартире, и ясное дело, дверь активу я открыл сам, чем поверг пришедших в невероятный восторг. Они, актив то есть, ожидали меня чуть не при смерти застать, а я во какой шустрый, даже чаю предложил.
За чаем и вскрылось - к 22 апреля стенгазету необходимо сотворить, большую и чтобы и про Ленина, и про революцию, и про пионерию в ней было. И про злостного прогульщика и двоечника Серегу Бурляева, обличительный материал. Вот ватман, вот даже краски. Пионерское поручение. Сможешь? Смогу. К послезавтра? Запросто!
Актив попил чайку, сожрал все конфеты и баранки и ушел. Остался я вновь один-одинешенек, с ватманом и красками. И, устав от вынужденного болезненного безделья, с азартом принялся за дело…
Ну, с революцией все просто. Есть универсальный такой стишок, автора, к сожалению, не помню, а то бы благодарность от всей души высказал, еще бы - человек "эпохалку" сотворил, всем помог, на несколько поколений вперед. В оригинале там значилось такое: "Я вижу город Петроград в семнадцатом году…".
Дальше - дело техники: срисовываешь с открытки отважного матроса, сурового рабочего и серьезного красногвардейца, а снизу красиво, "шрифтом", пишешь:
Я вижу город Средневолжск в семнадцатом году.
Бежит матрос, бежит солдат, стреляя на ходу.
Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой.
Висит плакат: "Долой господ! Помещиков долой!".
Да, чуть не забыл! Плакат этот, ну, который висит, изобразить надо над тремя товарищами. Все, про революцию есть.
Теперь - про вождя. Ленина рисовать нельзя, если разрешения нет специального, это нам наша старшая пионервожатая Наталья Кирилловна поведала, когда собирала нас, всех школьных редколлег, еще осенью. Значит все проще - берешь журнал "Костер" или "Пионер". В одном из двух произвольно выбранных номеров обязательно отыщется подходящая картинка. Находишь, вырезаешь, клеишь. Обводишь красным фломастером, если есть. Если нет - и карандаш сгодится. Красота!
Теперь стих. Можно что-нибудь заковыристое, типа "И будь я хоть негром преклонных годов…". А можно попроще: "В Горках знал его любой…" или "Когда был Ленин маленьким…".
Поразмыслив, я все же остановился на негре - звучит могуче, писать много не надо, и про русский язык есть, про школу, значит. А чтобы было нагляднее, рядом с вырезанной картинкой, изображавшей двух пионеров, стоящих у бюста Ленина, я нарисовал сгорбленного седого и губастого негра в красном галстуке. Негр вроде как тоже отдавал Ленину пионерский салют, правда, больше похоже получилось на то, что он закрыл лицо рукой, в ужасе от увиденного, ну да это фигня, кому надо, те поймут правильно.
И вот осталось самое сложное - "пропесочить" в газете Серегу Бурляева, а попросту - Бурляя, грозу чушков, совершеннейшего, как станут говорить потом, отморозка. Отношения у меня с Бурляем были сложные - он подозревал меня, в измене подозревал, и, наверное, подозревал правильно - я был "не ихний", я не мечтал жить "как на зоне", я не тырил мелочь из карманов в школьной раздевалке, я никогда не участвовал в коллективных наказаниях тех, кто струсил, "сканил", по-блатному, и еще - я всегда имел свое мнение, часто отличное от мнения коллектива, а Бурляй такого не простил бы даже самому себе.