– Мне тоже, – неловко пошутил дон Ригоберто. – По-твоему, все эти талассо-эротические процедуры не могли закончиться пневмонией?
Он рассмеялся и тут же стыдливо замолчал: смех и сладострастие отталкивают друг друга, как вода и масло.
– Прости, я не хотел перебивать, – поспешно извинился дон Ригоберто. Но было поздно. Донья Лукреция начала зевать, и влюбленный инженер сконфуженно примолк. Мокрый и жалкий, с огромной лысиной, он стоял на коленях и ждал своей участи.
– Ты засыпаешь, Лукре.
– Я только сейчас поняла, как устала за день. Никаких сил нет.
Донья Лукреция легко выскочила из ванны и подхватила с пола халат. Прощаясь с инженером на пороге своей комнаты, она произнесла слова, от которых сердце дона Ригоберто заныло:
– Завтра будет новый день, Плуто.
– Последний день, Лукре.
– И последняя ночь. – Она послала ему воздушный поцелуй.
Утром путешественники проспали лишние полчаса, но наверстали упущенное время посреди адского пекла Мурано, где ремесленники в застиранных майках выдували из стекла сувенирные вазы и домашнюю утварь. Донья Лукреция не собиралась ничего покупать, но по настоянию инженера выбрала три прозрачных фигурки: белку, аиста и бегемота. На обратном пути гид разразился пространной лекцией о творчестве Палладио. Вместо ланча спутники выпили чая с бисквитами в "Квадри", любуясь багровыми солнечными бликами на крышах, в водах каналов и на шпилях колоколен, и прибыли на Сан-Джорджо задолго до начала концерта, чтобы успеть осмотреть остров и поглядеть на лагуну.
– В последний день всегда грустно, – заметила донья Лукреция. – Завтра все закончится навсегда.
– Вы держались за руки? – полюбопытствовал дон Ригоберто.
– Весь концерт, – призналась его жена.
– Небось разрыдался?
– Он был очень подавлен. Все время сжимал мою руку, а на ресницах дрожали слезинки.
"Слезы благодарности и надежды", – подумал дон Ригоберто. Ласковое "слезинки" приятно щекотало нервы. Дон Ригоберто твердо решил: больше не станет перебивать. Он ни разу не прервал светской беседы, которую Модесто и Лукреция вели за ужином в "Даниэли", любуясь огнями Венеции, и стоически вынес приступ мучительной ревности, когда увидел, что комплименты инженера не оставляют его супругу равнодушной. Лукреция намазывала ему тосты маслом, кормила ригатони со своей вилки и позволяла осыпать свою руку поцелуями от запястья до ноготков. Дон Ригоберто с замирающим сердцем и подступающей эрекцией ждал развязки.
Едва переступив порог сюита в "Чиприани", донья Лукреция схватила Модесто за руку и впилась ему в губы поцелуем, прошептав:
– Последнюю ночь мы проведем вместе. Я буду с тобой такой послушной, такой нежной, такой страстной, какой прежде была только с мужем.
– Так и сказала? – дон Ригоберто словно проглотил стрихнин с медом пополам.
– Я плохо поступила? – испугалась женщина. – Надо было отказать?
– Ты все сделала правильно, – хрипло проговорил дон Ригоберто. – Любовь моя.
Охваченный желанием и ревностью, которые подстегивали и питали друг друга, он смотрел, как любовники раздеваются, любовался очаровательным бесстыдством своей жены и злорадно посмеивался над одуревшим от счастья бедолагой инженером. Она согласна, она будет моей: непослушные пальцы никак не могли расстегнуть рубашку, ноги путались в штанинах, шнурки не хотели развязываться, а когда Плуто, окончательно потеряв голову, вслепую двинулся к постели, на которой его ждала красавица, – обнаженная маха Гойи, подумал дон Ригоберто, только ноги раздвинуты немного больше, чем нужно, – то немедленно споткнулся на ровном месте, жалобно вскрикнув:
– Ой-ой-ой!
Лукреция расхохоталась, а за ней и Ригоберто. Распростертый на полу Модесто тоже рассмеялся:
– Это нервы, Лукре, это нервы.
Постепенно утоляя страсть, дон Ригоберто наблюдал за женой, сбросившей оцепенение и раскрывшей объятия навстречу Плуто. Она обнимала Модесто, прижималась к нему, забиралась на него верхом, оплетала ногами его бедра, целовала в губы, лизала его небо и даже – "Ух ты!" – простонал дон Ригоберто – ласкала рукой и губами его член. И тут обезумевший от страсти Плуто запел, заголосил, завыл во всю глотку "Вернись в Сорренто".
– Запел "Вернись в Сорренто"?! – возмутился дон Ригоберто. – В такой момент?
– Вот именно. – Донья Лукреция прыснула, но тут же смутилась и попросила прощения. – Ты меня сбил с толку, Плуто. Ты поешь, потому что тебе хорошо или, наоборот, плохо?
– Я пою, чтобы стало хорошо, – ответил инженер, прервав на миг чудовищно фальшивое арпеджио.
– Мне прекратить?
– Продолжай, Лукре, – взмолился Модесто. – Смейся, если хочешь. Я пою, чтобы сделаться счастливым. Заткни уши, думай о другом, смейся. Но, заклинаю тебя, продолжай.
– И он пел? – спросил дон Ригоберто, пьянея от наслаждения.
– Все время, – усмехнулась донья Лукреция. – Когда мы целовались, когда я была сверху, когда он был сверху, и так, пока мы не перепробовали все известные позы. А иначе он просто не мог. Потерпел бы фиаско.
– И все время "Вернись в Сорренто"? – Дон Ригоберто наслаждался унижением соперника.
– Это песни моей молодости, – заявил инженер и, перескочив из Италии в Мексику, затянул: – "Я спою вам старинную песню".
– Попурри из шлягеров пятидесятых, – сказала донья Лукреция. – "Соле Мио", "Каминито", "Хуан Сорвиголова", "На далеком старом ранчо" и даже "Мадрид" Агустина Лары. Я давно так не смеялась.
– А без вокальных экзерсисов, стало быть, фиаско? – Дон Ригоберто был на седьмом небе. – Ничего не скажешь, чудесная выдалась ночка.
– Это еще не все, самое смешное – впереди. – Донья Лукреция вытерла слезы. – Мы перебудили весь отель, соседи стучали в стены, нам звонил администратор и требовал, чтобы мы выключили телевизор.
– То есть вы так и не… – робко спросил дон Ригоберто.
– Я дважды, – разбила его надежды донья Лукреция. – И он по крайней мере один раз. Мог бы и второй, но забыл слова, и вдохновение пропало. Мы отлично повеселились. Дивная ночка. Как у Рипли .
– Теперь ты знаешь мой секрет, – сказал Модесто, когда они, пресытившись ласками, отсмеявшись и успокоив соседей, сидели рядышком на кровати, в фирменных махровых халатах отеля "Чиприани", и болтали. – Давай больше не будем об этом вспоминать. Наверное, ты догадываешься, мне ужасно стыдно… А еще я хотел сказать, что никогда не забуду нашу неделю.
– Я тоже, Плуто. Запомню навсегда. И не только из-за твоего концерта.
Любовники заснули с чувством выполненного долга, проспали остаток ночи как убитые, а наутро поспели на катер, отплывавший в аэропорт. "Алиталия" не подвела, и они попали в Париж точно в срок, чтобы занять места в салоне "Конкорда". В Нью-Йорке путешественники простились, зная, что на этот раз расстаются навсегда.
– Скажи мне, что это была ужасная неделя, – взмолился дон Ригоберто, хватая жену в охапку и снова бросая на кровать. – Скажи, Лукреция, ну пожалуйста.
– А ты спой, только погромче, – предложила Лукреция нежным голоском, каким говорила в самые лучшие их ночи. – Что-нибудь слащавое, милый. "Цветок корицы", "В табачном дыму" или "Бразилия, родимый край". Посмотрим, что у нас получится, Ригоберто.