Бренчит на набережной гитара, взлетает песня. Небрежной походкой, вразвалку проходит гурьба молодежи. Один в драном полушубке, другой в толстом красном свитере, в разных носках - зеленом и сером. Волосы до плеч, какие-то металлические подвески, круглые бляшки с надписями.
"Всеобщий протест!" - гласит лозунг, нашитый на спине у тоненькой девушки в синих джинсах.
Поют вразброд, каждый погружен в свои мысли. Я встречал таких и знаю, что их объединяет. Да, протест. Более или менее отчетливо они понимают, как достается кофе, кому выгода от судов в порту, от универмагов, набитых всяким добром. Этим юношам и девушкам не нравятся дрогстоппели, их лицемерие и жадность. Им ненавистно унылое мещанство, замкнувшееся в квартирах, дремлющее перед телевизорами. Противен весь буржуазный уклад жизни. Назло ему и нечесаные космы, и кричаще броское одеяние.
В Голландии немало таких беспокойных, бунтующих юнцов. Они очень резко выделяются на фоне чистых, опрятных фасадов, степенных, молчаливых прохожих.
Молодежь протестует, но далеко не всегда представляет себе, как изменить положение вещей. Чтобы найти выход, надо набраться знаний и жизненного опыта.
Что ж, многие растут быстро.
Я говорю о тех молодых людях, которые дружно, пылко выступают с политическими требованиями. Призывают Голландию к выходу из Атлантического пакта. Не хотят служить в армии под верховным командованием американских генералов, не хотят нести бремя вооружений. Пикетируют с лозунгами у подъездов американских банков и фирм, шумно клеймят позором разбой во Вьетнаме. Шагают в колоннах демонстрантов к посольству США, чтобы сказать "нет" войне.
Вспоминаются и молодые поэты Голландии. После войны ярко расцвела здесь поэзия свободолюбивая, мужественная, порожденная антифашистским Сопротивлением.
Адриан Роланд Холст пишет о себе:
Они взвешивали на ладони
Свои деньги и своего бога,
У меня не было ничего,
Только дорога.
Дорога и светлые звезды, указавшие направление. Важно не сбиться с пути.
Кор де Бак предупреждает:
Легко не распознать, где истинный твой враг,
Забвенье слишком быстро к нам приходит.
Надо помнить преступления фашизма. Марк Брат будит людей, зовет священную ярость:
Разозлитесь же, наконец,
Люди, братья мои,
Разве еще не переполнилась чаша,
Разве не наступило время
Для справедливости!
Путь борьбы труден, но
Все, что я сокрушал, было как мертвое дерево
С прогнившей сердцевиной,
Но песни меня ведут…
И впереди у меня
Завтрашний день.
Поэты находят ясные, выразительные краски, чтобы воспеть родную землю, ее природу, поселения, отвоеванные у моря. Генрик Марсман видит широкие, ленивые реки, домики-острова, утопающие в волнах посевов, слышит повсюду "голос воды, тревожный голос воды". В стихах Тейна де Фриса предстают живописные картины Амстердама, его зимы, сковавшей серебром каналы, на их поверхности застыл месяц - "как будто вечность спит сама". А летом город - "сад на воде, в нем расцветают башни". Ян Принс посвящает стихи родному Роттердаму.
И еще я люблю в тебе, Роттердам,
Твои запахи.
Больше нигде, никогда
Не может так пахнуть кофе,
Как в гавани "Старая голова".
И нигде так не пахнет кожей,
И копрой, и свежей рыбой,
Как в "Сельдяном ручье".
Принс рисует площадь маленького городка, полную цветов и птиц. Цветы распроданы, осталась только забытая маргаритка. Принсу чудится, что птица подняла ее, взяла с собой в дальний полет, присоединившись к стае…
Тот не голландец, кто не любит цветы, море, птиц…
Случилось так, что не проза, а именно поэзия Голландии приобрела в наше время известность международную. В ней и красота страны польдеров и тюльпанов, и решимость уберечь ее от бед, бороться за ее лучшее будущее.
Значит, живет отважный дух Мультатули,
"Сделано в США"
Скульптора зовут Тадзири. Он японец, жил в США.
Когда грянула битва на Тихом океане, Тадзири и тысячи других молодых американских японцев были интернированы. Но ему не сиделось в лагере. Его тянуло в Европу, драться с фашизмом. Тадзири томился, ждал. США не сразу выступили против Гитлера. Наконец он, военнослужащий авиационной части, сходит на берег в Неаполе.
Каталог выставки не объясняет, почему Тадзири не прижился после войны в Америке, почему остался в Европе.
Может быть, расскажут скульптуры?
Но их язык необычен. Куда я попал? Это работы ваятеля или детали самолетов в мастерской, двигатели, поднятые на опоры - для ремонта, для проверки? Резец тут ни к чему, инструменты Тадзири - гаечный ключ, напильник, пила-ножовка…
Иной критик, не дав себе труда подумать, обвинит Тадзири в формализме, в бессмысленном штукарстве. Не будем спешить с приговором. Среди странных конструкций действительно есть непонятные, - я не сразу сообразил, что передо мной эскизы для большой фигуры в центре зала. Она не может не приковать внимание. Стальное дуло направлено прямо на меня. Человек или механизм? Шлем, пилотские очки, подобие открытой кабины истребителя, две вонзившиеся в землю ноги-ходули составляют единое целое. Некое античеловеческое существо, излучающее ненависть полированной своей поверхностью, ненависть ко всему живому…
Тадзири решительно отбросил всякую красивость. Убийца, захватчик не должен тешить зрение, он чужд всему прекрасному! Тадзири назвал свою работу коротко и ясно: "Сделано в США".
Он тут же, среди зрителей, - мускулистый, быстрый японец в массивных роговых очках. Острый, дерзкий взгляд. Я собирался заговорить с ним, но меня опередил увешанный фотоаппаратами репортер.
- Я против узаконенного разбоя, именуемого войной, - говорит Тадзири по-английски. - В руках милитаристов никогда не было такой техники, как сейчас.
- Ваше мнение о событиях во Вьетнаме?
- Вот оно.
Скульптор показывает на фигуру с пулеметом. Нужны ли слова? Смерть, которая свирепствует во Вьетнаме, имеет тот же адрес, она - с маркой США.
Репортер записывает. Его газета вряд ли откажется поместить интервью. Правда, многие господа в акционерных компаниях, банках, одобряют преступления во Вьетнаме. Но чаще всего про себя, втихомолку. Как-никак, здесь Европа - не дикий Техас. И газета, даже архибуржуазная, стесняется восхвалять агрессора - боится потерять подписчиков.
Что еще интересует репортера? Разумеется, личная жизнь скульптора. Он ведь приобрел популярность. Тадзири отвечает односложно, нехотя. Да, по-прежнему живет в деревне, недалеко от Роттердама. Да, женат на голландке.
Издавна поселился в Голландии японец сказочный, рисованный синей краской - на делфтском фаянсе. Потом появились на причалах живые японцы. Но такого удивительного японца - скульптора с гаечным ключом, яростного, непримиримого - не видел Роттердам. А ведь он многое видел…
Баржа "Курск"
Наконец-то мне расскажут про Анатолия!
Я сижу в кафе на Лейнбаан - серой улице одинаковых магазинов-коробок.
Если верить рекламе, это самый благоустроенный, самый современный торговый центр. На мой взгляд, самый унылый.
Жду Ханса Эйельманса, участника Сопротивления.
Заказав чашку кофе, я помедлил, читая меню, и сказал уже вдогонку девушке-официантке:
- Еще пирожное, пожалуйста!
Она кивнула и убежала, убежденная почему-то в том, что мне больше ничего не нужно. А мне хотелось есть. Я съел бы большой голландский бутерброд по-заандамски. В меню его нет. Вообще в кафе есть почти нечего. Я попросил яйцо по-русски - с майонезом, салатом и ломтиком ветчины, дежурное блюдо чуть ли не всех ресторанов мира.
Девушка посмотрела на меня сперва с любопытством, потом с некоторым почтением.
Я оглядел соседей. Перед каждым - чашка кофе. И только. Беседуют не торопясь, покуривают - видно, намерены провести за одной чашкой кофе весь вечер. Тогда я понял: официантка приняла меня за экстравагантного миллионера.
Эйельманс - здоровенный седой детина с татуировкой на обеих руках - тоже ограничился кофе.
- Во-первых, - сказал он, - я в семь часов пообедал. На сегодня хватит. Во-вторых, в Роттердаме особенно берегут деньги.
Причина несложна. Здесь - последние новинки домостроительства, а значит, самые дорогие квартиры. А это ведь главный расход. Жилье отнимает сорок процентов заработка, а то и половину.
- Вообще Роттердам так лезет в карман! За воздух только не платим… Из кожи рвемся, чтобы не отстать от века, заиметь телевизор новейшей марки, холодильник или там… - Он махнул рукой. - Навязывают, суют с рассрочкой… Сослуживец твой уже приобрел, тебе, вроде, неловко перед ним… Мы тут уже не голландцы, нет! Подражаем американцам, англичанам, черт его знает, кому еще.
Потом он сказал, что в центре все мишура, напоказ, а настоящий Роттердам - это порт.
- Вы моряк? - спросил я.
- Что, по рукам видно? - засмеялся он. - Мне в Копенгагене русалок нарисовали. Порт у них, против нашего, ерунда, а татуировщики знаменитые!
Ханс служит теперь диспетчером. А при немцах он был механиком на шлюзах.
- Анатоля прислали ко мне домой. Ночевал он у меня, а затем я посадил его на баржу в "Сельдяном ручье". Каждая гавань, понимаете, имеет как бы кличку. Забавные есть, - например, "Старая голова", "Вертящаяся лестница". Испокон веков заведено… Немцы, конечно, этих названий не знали. Они многого не знали…