На заднем дворе у Джорджа росла замечательная яблоня. Он ее посадил много лет назад, когда поселился в этом доме, и ужасно ею гордился. Он круглый год заботился о ней, поливал, уничтожал вредителей. Призывал на помощь садовника, чуть только ему казалось, что дерево недомогает. И хотя сам он не ел яблок, но каждую осень собирал урожай и тщательно раскладывал яблоки в большие плетеные корзины, специально для этого приобретенные. Он дарил весь урожай городской больнице. Я попробовал его драгоценные яблоки – они были ужасны, только ему об этом не говорите.
Сидя под яблоней, он наблюдал, как я выбрасываю землю из ямы. Он предлагал мне свою помощь, но я отказался. Раз уж Олд-вертью был послан мне судьбой, мне следовало самому копать для него могилу.
– Сколько тебе лет, Фрэнни?
– Сорок семь.
– Заметил, как меняется значение слов, когда мы делаемся старше? В молодости мне казалось, что старость – это пятьдесят. Теперь мне почти пятьдесят, а старость – это восемьдесят. В двадцать я думал, что под словом "любовь" подразумевается сексуальная женщина и удачная женитьба. А теперь я люблю только свою работу, Чака и это вот дерево. И с меня этого довольно.
Я вонзил лопату в землю и тяжело вздохнул.
– Ты хочешь сказать, что все относительно, так?
– Нет, ничего подобного. В течение жизни определения, которые мы даем вещам, радикально меняются, но мы этого не замечаем – процесс идет медленно. В конце концов наши наименования перестают подходить для вещей и понятий, которые мы имеем в виду, но мы продолжаем их употреблять,
– Потому что это удобно, и к тому же мы ленивы.
Еще одно движение лопатой.
– Знаешь, в языке фарси больше пятидесяти слов, обозначающих "любовь".
– К чему этот разговор, Джордж? Ого! Вот и опять!
– Что?
– И в этой яме тоже что-то есть. Как и в той – с костью.
– Что это?
Я наклонился и подобрал какой-то яркий предмет, оказавшийся на поверхности.
– Боже мой!
– Что, Фрэнни? Что это?
– Это… это…
– Да что там такое? – Джордж с ума сходил от нетерпения.
– Микки Маус! – я бросил ему резиновую фигурку, которую только что вырыл из земли. – Он пролежал там не меньше десяти тысяч лет.
Даже он рассмеялся, держа в руках эту детскую пищалочку.
– Уж никак не меньше. Лет двадцать назад какой-нибудь малыш страдал целый день, потеряв эту штуковину.
Когда я кончил копать, не найдя больше никаких археологических сокровищ, я уложил Олд-вертью на его новое ложе и забросал землей. Чак освятил новую могилку, пописав на нее, как только я закончил свои труды, и я счел это вполне уместным. Прах к праху, пес к псу. Джордж и я постояли несколько минут, глядя на это место.
– И что мне теперь делать?
– Ничего. Жди.
– Может, он уже у меня в багажнике.
– Сомневаюсь, Фрэнни.
– Но ты все же думаешь, что он вернется. И это не была шутка какого-нибудь придурка.
– Ага. Я думаю, все это очень занятно.
– Знавал я одного парня, у которого жена забеременела, когда обоим было за сорок. Я его спросил, как ему все это, и он сказал: "Вообще-то ничего, но, по правде говоря, староват я, чтобы нянчиться с младенцем". Вот и я сейчас чувствую что-то вроде этого: староват я для чудес…
– Паулина сделала себе татуировку, – обжег меня в тот вечер, словно пламя из огнемета, голос Магды, не успел я порог перешагнуть.
Новость и в самом деле была сенсационной. При мысли о том, что Тень отважилась на такой решительный и непохожий на нее поступок, мне захотелось захлопать в ладоши. Но ее мать за это огрела бы меня чем-нибудь тяжелым.
Я постарался придать своему голосу как можно больше… убедительности.
– Ну-у, вообще-то это ее собственное тело…
Она метнула на меня свирепый взгляд.
– Если она делает такие глупости, то это тело не ее! А если ей завтра приспичит пирсинг сделать? Я слыхала, теперь и брэндинг в большой моде. Она девчонка, которой вдруг захотелось не отстать от других. Я сегодня буду говорить банальности. Но только посмей мне заступиться за нее, я тебе тогда так плешь оттатуирую, мало не покажется.
– Она большая или маленькая?
– Что?
– Татуировка.
– Не знаю. Она не показывает! Объявила о том, что сделала, и удалилась. А я осталась стоять с отвисшей до пола челюстью. Моя дочь сделала татуировку. Стыд и срам!
– Я думал, вы сегодня были вместе.
– Были! Ездили в молл Амерлинг. А после ленча расстались на пару часов. А когда снова встретились, она меня и огорошила. Она ведь тихая девочка, Фрэнни. Как ей только в голову могло прийти отмочить такое?
– Может, ей надоело быть тихой девочкой?
Магда скрестила руки на груди и принялась постукивать по полу носком туфли.
– Ну?
– Что – ну?
– Ну, и что ты собираешься делать?
– По-моему, нам надо сперва увидеть, как это выглядит, дорогая. Если рисунок маленький – какой-нибудь там жучок или что-то в этом роде…
– Жучок? Кому это придет в голову – жучка на себе татуировать?
– О, тут ты не права. В окружной тюрьме можно увидеть такие татуировки…
– Не пытайся уйти от разговора. Ты ведь ее отчим и к тому же полицейский…
– Может, мне ее арестовать?
Она подошла ко мне вплотную и, к моему удивлению, обвила мои плечи своими тонкими руками. Приблизив рот почти к самому моему уху, она проворчала самым убийственным своим голосом:
– Я хочу, чтобы ты с ней поговорил!
Обстановочка за обедом в тот день была та еще. К счастью, была моя очередь готовить, так что мне не пришлось выносить угрожающую тишину, которая исходила из гостиной. Вообще-то, за обедом у нас все в доме бывало очень мило. Мы втроем собирались на кухне и рассказывали друг другу, как провели день. Приемник всегда был настроен на ретроканал, и если передавали что-нибудь великое, мы бросали то, чем занимались, и танцевали под "Дикси капз", Уэйна Фонтану или "Майпдбендерз".
Тем вечером Магда и Паулина по какой-то зловещей причине сидели в гостиной в пяти футах друг от друга и делали вид, будто читают. Думаю, Магда водворилась там, чтобы изображать, насколько ее не волнует татуировка Паулины. Все, мол, как обычно. Беда была только в том, что губы у нее шевелились – это она про себя произносила одно за другим убийственные замечания в адрес своей заблудшей овечки. Что до Паулины, то она своим присутствием, по-видимому, либо зондировала почву, либо молча заявляла: я, мол, с этого дня буду поступать, как мне заблагорассудится, а вам остается только принять этот факт.
Сам я вообще-то ничего против татуировок не имел, если, конечно, это не какая-нибудь глупость или неприличность. Мне было только любопытно узнать, что именно сия странная молодая особа решила навек запечатлеть и на каком участке своего тела. Помешивая куриный суп с пряностями – блюдо индийской кухни, я вслух гадал: "Дракон? Нет. Сердечко?" – и все в таком роде. Одно мне было ясно: если я не сумею утихомирить Магду, то вариться мне в этом супе рядом с горемычной курочкой.
И тут меня осенило. Разделяй и властвуй. Я открыл дверь кухни и попросил Паулину зайти на минутку. Она бросила на мать быстрый взгляд – не является ли это приглашение частью какого-то коварного плана, но Магда даже головы не подняла.
Чего-чего, а выдержки ей не занимать. Королева Фунт-презрения-ноль-внимания, миссис Рот-на-замке, госпожа Мое-слово-последнее – мать Паулины могла любого привести в чувство, почище двери, захлопнувшейся у тебя перед носом.
Паулина вскинула голову и, промаршировав по комнате, вышла в кухню.
– Ну? – произнесла она властным и совершенно чужим голосом.
Я ей улыбнулся.
– Ну?
– Твоя мать нас обоих закатает в асфальт, если ты мне не скажешь, что это и где именно.
Она скрестила руки на груди и поджала губы – точь-в-точь Магда.
– Это мое тело. И я буду делать с ним, что захочу.
– Согласен. Но мы должны как-то уладить эту проблему, пока тут не наступила ядерная зима. А твое упрямство только подливает масла в огонь.
– И что ты от меня хочешь?
– Где это?
Она смерила меня взглядом, выпятив нижнюю губу.
– Не собираюсь перед тобой отчитываться. Ты пытаешься мной манипулировать. Ничего не выйдет!
– Ну тогда скажи, что это? Это-то ты мне можешь сказать? Брось нам хоть косточку, Паулина. Дай мне что-нибудь, чтобы я мог успокоить Магду. Хочешь быть независимой личностью – бога ради, но не забывай, что ты еще и дочь. Мать о тебе беспокоится. Не будь ты неразумной девчонкой. Мы же на твоей стороне.